шал то, что Вы будете читать.
© Матвей Рахвалов, 2016
ISBN 978-5-4483-4407-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловия
В начале было слово. Даже так – Слово. Уверяю, в конце тоже будет Слово. Или даже так – слово. Страшнее, если в конце не будет ничего. Но ничего – это не молчание. В молчании чаще больше слов, чем в говорении. В молчании чаще больше смысла, ибо молчание – это бесконечное поле для интерпретации, а значит – для чего-то нового, ведь именно в новом – неназванном, несловесном – кроется смысл. Этому нас учат Хроники.
В начале был и страх. Страх движет всем живым и живущим. Без страха нет жизни. Страха жизни. Без страха нет и смерти, но смерть не страшна. По крайней мере потому, что логична и непременна. Не так, как жизнь. Вот жизнь нелогична и непонятна. И стыдна. Особенно когда больше смысла видишь в смерти. А еще есть прах. Даже так – Прах. И есть всё тот же страх. А когда возникает Страх Праха, рождаются вопросы: страх чего или страх чей? Лингвистическая привычка превращает Страх Праха в фобию, а новый язык, просочившийся сквозь взбухшее тело современной литературы, делает страх личной трагедией Праха. Этому нас учат Хроники.
И в начале всегда должен быть манифест. Или по крайней мере манифестирование. Так было всегда. Из века в век в начале века. Так того требует время. Так того требует слово, язык, речь, читатель, писатель, зритель и режиссёр. Так того требуют и Хроники. По крайней мере Вторая. По крайней мере Страх Праха, который, по моему мнению, и есть манифест, то есть некий постулирующий текст, задающий и определяющий идейное и идеологическое направление (текста, речи, слова, жизни). Всё последующее – некая расшифровка, объяснение, процесс вовлечения, втягивания в диалог, пусть даже и с самим собой, ибо истинным диалогом является, как известно, молчание (а чем не разговор с самим собой или с богом? или с Прахом?). Хроники (а шире – слово, говорение и слушание) – это усилие. Это и насилие над читателем/слушателем, это принуждение и диктат, но настолько убедительные и яркие, что, пережив мучения и пересилив себя, читатель уже не видит себя вне этого текста – вне этих запахов, цветов и звуков, вне Праха/-и, вне Сестер, вне Плато Всоков, Цхунговой топи, Озера Синего мха, Желченой пустыни, вне Сущих и Несущих…
Для того чтобы пережить всё это, нужно лишь одно – начать всё с чистого листа. Этому нас учат Хроники.
Д. Былецкий, писатель.
С-Петербург, ноябрь 2016
Сотворить из праха
Литература как вид искусства переживает странные времена. Тяжёлыми их назвать было бы глупо (разве ж они были когда-то лёгкими, да и это слово никак не характеризует эпоху). Кризисным это время для литературы назвать тоже неправильно, потому как кризисные эпохи для искусства всегда самые плодотворные. Странные эти времена потому, что литература впервые с *** (здесь любой специалист или любитель должен вставить античность или, например, то время, когда по хитрому плану Гюго книга коварно убила здание) и до конца ХХ века перестала быть тем, чем она была. Главным искусством – потому как творит из исходной субстанции, без которой вообще не существует мир как мир человеческий. Великое искусство слова – один из главных способов понять мир (реализм) или творить его через поэтическое слово (романтизм, авангард).
О конце литературоцентричности (или это временный перерыв – мы или наши потомки узнаем потом) не написал только ленивый, а не осознал его только тупой. Незачем марать
Неопрятным ребятам в жёлтых кофтах было легко. Делов-то – эпатируешь себе публику да сбрасываешь Пушкина с чего угодно. Отталкиваешься, принципиально открещиваешься от своих современников (жили же люди!) Толстого и Чехова – в наше время такой номер не пройдёт. Кого обзывать старьём? Если живые классики, получается, вроде как – Пелевин с Сорокиным?..
Произведение