меня почему.
Нерадостной была эта поездка. Я катил по дороге, а навстречу мне сплошным потоком двигались целые семьи, которые, спасаясь от голода и нищеты, спускались в долину, хотя и там их, скорее всего, ждала все та же беспросветная нищета. Отцы, матери, дети в возрасте от младенцев до подростков… Босые, исхудавшие, часто без рубашек, они провожали мой мотоцикл погасшими взглядами. Многие несли на плечах узелки со своими скудными пожитками… нет, со своими жизнями, точнее, с тем, что от них осталось. Я не знал этих людей, потому что не старался узнать. Я не говорил по-испански и даже не пытался научиться, но что-то внутри меня – что-то такое, что очень напоминало совесть, – подсказывало, что это я виноват в постигшем их несчастье. Нет, не я наслал на эту страну ураган «Карлос», но как раз его-то они пережили бы – заново отстроили бы снесенные селем хижины, высадили бы новые кофейные кусты. А вот Маршалла Пикеринга и меня эти люди пережить не смогли. По их равнодушным, пустым взглядам я видел, что они окончательно сломлены, что у них не осталось даже надежды, а значит, не осталось ничего.
Особенно глубоко врезалась мне в память молодая женщина примерно на третьем месяце беременности. Ее голова была повязана черным траурным платком, из-под которого виднелись блестящие черные волосы, а лицо казалось пепельно-серым, как у человека, который в одночасье лишился всего, что было ему дорого. Женщина смотрела только себе под ноги, не замечая катящихся по щекам слез.
Заглушив двигатель, я сидел в седле и, сложив на груди руки, смотрел и смотрел на этих оборванных, исхудавших людей, которые, словно муравьи, бесконечной цепочкой двигались с горы вниз. Большинство из них, наверное, даже не знали, куда и зачем идут. Они просто шли, шли, пока ночная темнота или усталость не добирались до них. Тогда они ложились спать прямо на обочине, чтобы с первыми лучами солнца продолжить свой путь в никуда. Картина была настолько тягостной, что я снова запустил двигатель, развернул мотоцикл и поехал обратно в Леон, торопясь поскорее оставить позади это место, этих людей и эту страну. Я больше не хотел иметь ничего общество ни с Никарагуа, ни с кофе, ни с теми, кто его выращивал.
Меньше чем через час я уже сидел в самолетном кресле и, пристегнув ремни, смотрел в иллюминатор на освещенные заходящим солнцем редкие облака. Со всех сторон меня окружали пластик и кожа, перед самым носом маячило сопло кондиционера, на откидном столике стояла еда, а бар ломился от напитков. Далеко подо мной расстилался густой зеленый ковер сельвы, прорезанный безобразным тридцатимильным шрамом. Посмотрев вниз, я увидел его – длинную черную полосу, протянувшуюся к океану через самое сердце Никарагуа, и покачал головой. Не я ограбил этих людей – я только держал их за руки, пока хулиганы-старшеклассники выворачивали их карманы в поисках мелочи. Не моя вина, что вместе с деньгами они лишились надежды.
Именно тогда, на высоте сорока тысяч футов над землей, я вдруг понял, что деньги Маршалла обходятся мне слишком дорого.