rel="nofollow" href="#i_030.jpg"/>
Рядовой внутренних войск Хотиненко
Начался совсем другой период. Я уже все-таки с образованием, уже знаю, кто такой Ван Гог, что-то слышал о Бахе и Прусте… И тем не менее посещают эти весьма специфические ощущения, когда ты по коридору вагона проходишь, поезд куда-то несется (наши вагоны цепляли даже к обычным поездам, непосредственно к концу поезда, а доезжая до узловой станции, перецепляли), и у тебя пистолет в кобуре так приятно ремень справа оттягивает – мы с «макаровыми» службу несли. И что-то такое неправильное в тебе всплывает. Потому что эти люди за решеткой, а ты с пистолетом – хозяин.
Автомат был только у повара. То есть в принципе и автомат был. Нас, конвойных, ездило по нескольку человек, чтобы дежурить посменно. И повар еще с нами ехал – вот это была хорошая часть программы, потому что готовил он для каждого из нас индивидуально. Кому картошечки пожарить, кому овощей потушить. Главным у нас прапорщик был.
Заключенные – это отдельный мир был совершенно. Кстати, тоже не особо бедствовали. Между прочим, среди них попадались очень образованные люди. Я всерьез про Солженицына узнал вот в этих коридорных разговорах с зэками. Через решетку. Они все уже знали, кто такой Солженицын, а я нет! В каждом вагоне можно было ходить по коридору и беседовать то с одним человеком, то с другим об изгнанном из страны Солженицыне.
Дела зэков мы всегда вместе с ними везли. Если кто-то заинтересовал, то идешь после смены и находишь его дело. Прочитаешь, кто он и за что сидит, что с ним в жизни приключилось, пойдешь еще посмотришь на него… Довольно фантастический период в моей жизни – этот год. Именно он вдруг все определил, расставил в жизни все. Произвел такую рокировку, если пользоваться шахматной терминологией. Фантастическую, промыслительную! В полном смысле этого слова.
К сожалению, в конвой меня ставили реже, чем я того хотел. Я должен был оформлять красные уголки и всяческие стенды – просто потому, что умел это делать.
Часть наша стояла в самом Свердловске. Причем не на окраине, а довольно центрово. Смотришь с третьего этажа казармы – перед тобой как на ладони и Центральный рынок, и площадь Ленина. Столько соблазнов!
Человек с ружьем – не простая штука. Особенно ближе к концу службы. Именно в конце службы мне, что называется, «повезло». Хотя я это посчитал тогда везением безусловным. В марте случился бунт на зоне.
Тогда о таких происшествиях не писали. Это сейчас все телеканалы это показывали бы, а тогда же все скрывалось. А это был мощный бунт. Поубивали «стукачей», «шестерок», сожгли зону. Нас, как только начальство услыхало, что на зоне бунт, – по машинам. Я не захватил даже запасных теплых портянок, автомат только схватил – и в машину! Главным было увидеть, как это, что это такое – бунт на зоне. Подъезжаем – впереди автоматные выстрелы, и одиночные, и очереди. Вот приехали, а ничего не понятно. Как на войне. Все полыхает, и командир наш, полковник Алекса, стоит на куче угля, какие-то команды сверху раздает. Где-то совсем рядом кто-то