дебрям занавеса.
Я видел только, что кто-то другой уже поселился внутри Сэма, что он и ступает уже совсем по-другому. И кажется, даже ладони, даже крепкий сэмов затылок и гибкие плечи становятся пластилиновыми, чужими. Меняются до неузнаваемости.
И мне было всегда жутко видеть Сэма переступающим из закулисной тени в свет сцены, хотелось дотронуться до него, чтобы убедиться – это все-таки он.
На сцене его лицо переплавляется в сотни других лиц – молодых и старых, мягких и заостренно-злых.
На сцене он умеет ходить мягко, крадучись, словно большая капризная кошка, и угловато и неловко, словно каждый шаг дается ему с нечеловеческим трудом. Он умеет влетать на сцену, едва касаясь пола, обтянутого черным сукном – будто сам и не весит ничего. Он умеет делать красивым всё вокруг и даже в самом уродливом гриме быть таким, что перехватывает дыхание.
Когда он играет черта в одном из спектаклей, я каждый раз замираю в одном и том же месте. Потому что Сэм разворачивается на каблуках, ловко, будто хочет закрутиться волчком, раскидывает руки, запрокидывает голову. Полы алого сюртука распускаются цветком – а он вдруг останавливается и хохочет – и смех этот густой, он идет из самой сердцевины. От него, кажется, дрожит воздух вокруг Сэма, смех пропитывает и кулисы, и всех, кто сидит в зрительном зале, и меня. Он сочится, пробирается прямо внутрь и все в тебе теплеет, как после чаю с медом. Смех бежит горячим по венам, пронизывает насквозь, он словно впитывается в тебя до самых пяток, он впечатывает мои пятки в землю, соединяет меня с ней будто навсегда.
Вот так умеет Сэм.
Ведь Сэм – Шут, я точно знаю. Самый настоящий, самый первый, самый правильный шут. Шут – это его кукла. Его роль – которую он играет лучше всех.
Когда я просил отдать мне куклу, я ничего не знал про Голландию.
Не знал, что Сэм скоро уедет навсегда.
А теперь ужасно рад, что выпросил Шута. Так у меня останется хоть что-то от него.
Шут – самая лучшая кукла Лёлика, он сам так говорит.
Лёлик, конечно, тоже шут.
Он был здесь еще до моего рождения. И до рождения всех кукол. Кажется, что ему сто лет и он столько всего перевидал, что на каждое слово у него находится история.
Дверь в театральные мастерские – к Лёлику – всегда открыта. В холле перед дверью – шум и гам, а за порогом – другой, волшебный мир.
Только шагни на рассохшиеся, но крепкие ступеньки, ведущие круто вниз, только пригнись легонько, потому что над головой – старинный сводчатый потолок – и сразу запахнет свежей бумагой, клеем, липовой и березовой стружкой, шоколадными конфетами, которые тут всегда к чаю, кисловато-остро – краской и непонятно отчего, сеном.
Лёлик – он всегда сидит тут, на высоком стуле, поворотясь как-то так хитро, что ему видны и люди, спешащие по своим делам по московским улицам за окном, и раскрытые двери, за которыми – вечная актерская суета. Лёлик улыбается широким, до ушей, ртом чему-то там в себе, лоб морщится, ходит волнами, очки его совсем