людьми. Очевидно, что Вере будет не до нее.
И зачем только она доверилась этой «клевой Верочке», а до нее этому гребаному сердцееду Димочке? Жила бы себе в своем коконе! Она же знала: доверять никому нельзя. Вот, пожалуйста, жизнь преподносит ей подтверждения. И для особо одаренных повторяет по нескольку раз, чтобы надежнее закрепилось. НИКОМУ ДОВЕРЯТЬ НЕЛЬЗЯ. Нет никого, кто был бы с ней всегда. С ней, для нее, за нее. Всегда. Если нет такого человека, то нет смысла доверять остальным, которые могут уехать, могут предать, могут иметь других друзей и любимых. Злость почему-то возвращала ее к жизни.
К вечеру она смогла выйти на улицу и дойти до торгового центра. Люди с пресытившимся видом бродили по магазинам. Она попыталась вписаться в этот ленивый потребительский водоворот. Но яркий свет раздражал. Звуки казались слишком резкими. Запахи – навязчивыми. Люди – лишними. Она поняла, что беспричинно ненавидит их всех. Просто за то, что им сейчас лучше, чем ей, и они знают, как жить. Или делают вид, что знают. Бесцельно пройдя все из конца в конец, зачем-то зайдя в хозяйственный отдел, она купила себе швабру, такую смешную, с длинной красной ручкой. Наутро она с изумлением обнаружила ее в углу коридора и долго не могла понять, каким образом в ее квартире появилось это красное чучело. У нее совершенно выпал из памяти момент покупки сего шедевра, но зато она отчетливо помнила, как сладостно-нелепо себя чувствовала, когда печально брела по вечернему городу с дурацкой шваброй в руках.
У нее ушло несколько дней на то, чтобы хоть как-то переварить очередное разрушение мира. За это время ее отдел – чемпион по серости – вернул себе это гордое звание: к главному бухгалтеру возвратились его нудность и вредность, девицы обсуждали только новинки сезона и болезни собственных детей, компьютеры зависали еще упорнее, сисадмины появлялись еще реже, усталое пренебрежение на их лицах сменилось почти брезгливостью. Особенно Анну возмущал их любимый вопрос: «Что нажимали?». Учитывая, что являлись они часто спустя несколько часов, а то и суток, помнить, «что нажимали», – нереально. Она иногда с трудом может вспомнить, как ее зовут, а уж что она нажимала на этой раздолбанной клавиатуре, она ни в жизнь помнить не будет, даже запоминать не собирается. Серость и бессмысленность опять укрыли ее с головой, и выныривать оттуда, тем более в одиночку, совсем не было сил.
В один из субботних дней, как всегда засасывающих своей вязкой пустотой (как же ненавидела она эти мучительные субботы!), Анна решила написать Вере письмо, тем более что адресами они обменялись и обещаниями писать тоже. Анна сначала колебалась: почему-то ей казалось, что Вера должна была написать первой, и если она не пишет, значит, не считает их дружбу значимой, а ее саму – хоть сколько-то важной и интересной. Ей и в голову не приходила мысль, что Вера, например, могла подумать точно так же.
Но, помучившись, все же решилась. Итак. Суббота, вечер. Промятый диван. Серые бесформенные штаны. Вытянутая черно-желтая майка с надписью «You are beatiful, no matter what they say…»