если мы состаримся или умрем до того, как увидим плоды нашей деятельности?»
– Но ученые, госпожа Мирто, – продолжал дедушка, – думают о человечестве вообще, а не только о себе. Может, они уже и покинут этот свет, но в своих именах обретут бессмертие.
– Я бы хотела стать ученым, – задумчиво произнесла Мирто.
– Ну, если бы все ученые… так плохо знали таблицу умножения, как ты, – заметил дедушка, – тогда бы точно в мире не было никакой науки.
Мы и представить себе не могли, что воскресенье закончится так ужасно. Дедушка начал экзаменовать Мирто: сколько будет семью семь и дальше, а она, словно бы нарочно, путала всё, что только можно. Даже настаивала, что семью восемь будет сорок шесть, хотя дедушка уже сказал, что пятьдесят шесть, – ну и он, конечно, разозлился.
– Если ты не выучишь таблицу умножения от начала до конца и обратно, никогда не пойдешь в настоящую школу! – бросил он и отправил нас спать.
Я уже во втором классе, а Мирто – в четвертом. Только мы не ходим в школу, нас учит дедушка. Каждый год мы сдаем экзамены как «обучающиеся на дому» и переходим в следующий «класс». В государственную школу нас отдавать не хотят, потому что там, как говорит дедушка, столько детей в каждом классе, что может полгода пройти, пока тебя вызовут к доске. В нашем квартале есть и частная школа – господина Каранасиса, но нам она не по карману.
Когда мы легли в постель и уже засыпали, Мирто словно очнулась и начала обвинять меня в том, что дедушка отругал ее за таблицу умножения и что потянуло же меня спросить у него, научатся люди летать или нет. А как, скажите, я должна была догадаться, что нужно знать таблицу умножения от и до, чтобы летать, и что из-за этого дедушка рассердится и начнет допрашивать Мирто про семью семь?
Но, может, все дело в том, что воскресенье просто не может закончиться хорошо? Если бы мы ходили в школу, нам бы воскресенье нравилось, потому что в этот день мы бы оставались дома. Но сейчас…
– Ах, когда мы уже пойдем в школу?! – воскликнула я.
Но Мирто с головой завернулась в одеяло и притворилась, что ничего не слышит. Тогда я сказала еще громче:
– ОЧСЧА? ОЧПЕЧА?
– ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА, – упрямо проворчала она из-под одеяла.
Это был не византийский, а наш собственный язык, который только мы и понимали. ОЧСЧА означало «очень счастлива». ОЧПЕЧА – «очень печальна». Мы не смогли бы уснуть, не задав этот вопрос друг другу на ночь. Не знаю почему, но по воскресеньям мы почти всегда отвечали: «ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА».
Если бы у меня были крылья, как у Икара, я бы летала по всему миру, из страны в страну, и спрашивала у детей: «ОЧСЧА? ОЧПЕЧА?»
Четверги, леопард, епископ и господин Амстрадам Пикипикирам
Если воскресенья были самыми скучными днями, то четверги – точно самыми интересными. Каждый четверг тетя Деспина устраивала прием. И тогда открывалась большая гостиная, которую всю неделю держали закрытой и никому не разрешалось туда даже нос