они говорят, там треть населения инфицирована. Питер закрыли, Нижний закрыли.
– А Ростов, про Ростов они что говорят?
– Лёнь, да не говорят они про Ростов, они про Париж говорят, про Лондон.
Это было даже приятно, четыре пары испуганных глаз, прикованных к моему лицу; они ждали каждого моего слова, как будто от этого зависело что-то очень важное.
– У меня мама в Ростове, – сказал Лёня тихо. – Я неделю туда дозвониться не могу, а теперь телефон совсем сдох. Серёга, что это с ней? Ань, ты чего?
Пока Сережа подталкивал Лёню, держащего на руках девочку, и озирающуюся Марину к выходу (Серёг, да что я сказал-то? Что у вас случилось? Может, вам помощь нужна?), я пыталась сделать вдох – горло сжалось, не говори им, не говори – и поймала Мишкин взгляд; он смотрел на меня, закусив губу, и лицо у него было отчаянное, беспомощное. Я протянула к нему руку, а он прыгнул ко мне с дивана, столик предательски затрещал под его весом, вцепился мне в плечо и зашептал куда-то в ключицу:
– Мам, что же теперь будет?
А я сказала:
– Ну, первым делом мы, конечно, к чертям сломаем журнальный столик.
И он сразу же засмеялся, как всегда делал, когда был совсем маленьким. Его всегда было очень легко рассмешить, сквозь любые горести, это был самый легкий способ успокоить его, когда он плакал. В гостиную вошел Сережа:
– Что смешного?
Я посмотрела на него поверх Мишкиной головы и сказала:
– Я думаю, дальше будет только хуже. Что будем делать?
Остаток дня мы втроем – я, Сережа и даже Мишка, забросивший свои игры, провели в гостиной возле включенного телевизора, как будто ценность этого последнего оставшегося у нас канала связи с внешним миром стала нам очевидна только что, и мы торопились впитать как можно больше информации прежде, чем и эта ниточка оборвется. Мишка, правда, сказал:
– Спутнику точно ничего не будет, мам, что бы они там ни отключали, он летает себе и летает, – но оставался с нами до тех пор, пока наконец не заснул, пристроив взлохмаченную голову на подлокотник дивана.
Ближе к вечеру Сережа погасил свет, развел огонь в камине и принес из кухни бутылку виски и два стакана. Мы сидели на полу перед диваном со спящим Мишкой, которого я укрыла пледом, и прихлебывали виски. Теплое оранжевое мерцание огня в камине смешивалось с голубоватым свечением экрана, телевизор тихонько бубнил и показывал, в основном, те же кадры, которые мы видели утром – дикторы на фоне географических карт с красными отметками, опустевшие улицы городов, машины скорой помощи, военные, распределение лекарств и продовольствия (лица стоявших в очередях людей отличались только цветом масок), закрытая Нью-Йоркская фондовая биржа. Я уже ничего не переводила. Мы сидели молча и просто смотрели на экран, и на какое-то мгновение мне вдруг показалось, что это обычный вечер, каких уже было много в нашей жизни, и мы просто смотрим нудноватый