и крикнул своим ребятам:
– Сейчас вот… Крестись, кто в бога верует!..
И вот «Аскольд» подбросило кверху, вода положила его в глубокий крен, швырнув траулер на железобетонную стенку дока. Захрустел трос, кранцы сплющились и покатились вдоль борта, посыпая воду перетертой пробковой крошкой.
Громадный вал, раскачав корабль, дошел до отвесной скалы, с грохотом перевернул прибрежные камни и, усиленный ударом, ринулся обратно на корабль.
– Больше кранцев! – раздается с мостика.
Мацута мгновение медлит, потом бросает отпорный крюк и бежит к бочке с ворванью.
– Ребятушки, за мной!
Матросы, кряхтя от усилий, перекатывают сорокапудовую бочку на другой борт, пожарным топором выбивают днище. Жирная тягучая ворвань широкой струей хлещет за борт, растекаясь по воде тонкой маслянистой пленкой. И боцман, видя, как тает на глазах, попадая под ворвань, волна, радостно думает:
«А вдруг оставят меня?.. Вдруг оставят?..»
Слой жира утихомирил яростный вал. «Аскольд» раскачивается плавно, медлительно. Слышно, как на мостике Рябинин спрашивает штурмана:
– Что это за судно?
И Векшин отвечает:
– Корвет союзного флота «Ричард Львиное Сердце».
– Боцману Мацуте и всей баковой группе объявляю благодарность! – доносится усиленный мегафоном голос капитана.
Антон Захарович ждет. Ему кажется, что Рябинин сейчас скажет что-то еще, относящееся именно к нему. Но мегафон молчит.
«Нет, не оставят», – вздыхает боцман.
Через полчаса «Аскольд», точно драгоценность, которую заботливый ювелир кладет в удобный футляр, улегся на подогнанные к его бортам деревянные кильблоки.
Постановка в док закончилась…
Мацута небрежно кидал в чемодан свои вещи. Прощаться с кораблем было страшно – все равно, что прощаться с жизнью. В последний раз прошелся боцман по отсечным закоулкам траулера. Чтобы скрыть слезы, закрыл глаза. И так вот, с закрытыми глазами, шел старик, привычно перешагивая высокие комингсы, машинально распахивал тяжелые двери, знал – где пригнуться, где поберечь локоть…
Возле одного люка боцман остановился, сказал Хмырову:
– Здесь место заколдованное: вот погоди день-два, и на крышке снова ржа выступит. Я ее полжизни, проклятую, скреб – теперь ты следи…
А когда вышел на палубу, сказал матросам:
– Ведь я – черниговский, братцы. Я уже и забыл – как там? Говорят, чернозем все больше. А какой он – не помню… Видать, в колхозах я не работник. Куда мне деваться?
И все удивились: казалось, что нет у Мацуты иной родины, кроме моря. И смешно прозвучало вдруг это крестьянское слово – чернозем. Сказал бы он «жвака-галс» или «шкентель с мусингами» – никто бы не удивился.
– Яблоков давно не ел, – вздохнул боцман. – Яблоков хочу. Вот возьму и поеду к себе по яблоки. Надоело мне с вами тут картошку хряпать…
Мацута попрощался с командой, и корабельная шлюпка отвезла его на другой берег Кольского залива, в Мурманск. Гребцы, вернувшиеся обратно, потом рассказывали, что всю дорогу боцман плакал и, оборачиваясь назад,