к методическому оттеснению прошлого в будто бы пройденную даль.
Запад будет идти от Ренессанса к Ренессансу, и Восток тоже. Эта уверенность немецкого писателя Генриха Бёлля[6] убеждает именно потому, что просто и без претензий на пророчество говорит то, что чувствуем все мы. Усталый физически и духовно «современник» на вид участвует в технической гонке, но что продолжает действовать, когда он засыпает? Есть внятный Востоку гений Запада, который нашептывает изобретения ночью. Если бы дело в так называемой технической, европейской или планетарной цивилизации шло об устройстве человечества в мире, о воздвижении великой китайской стены, ум давно бы устал. Теперь он и устает, но каждый раз восстает против самого себя, сохраняя в нерешаемости своих проблем свою внутреннюю свободу. Эта свобода, человеческая природа, занята играми на краю ничто, где ставка больше чем жизнь.
Срыв Ренессанса закономерно повторяется в срыве его толкований. Рассеяние неизбежно из-за ускользания беспричинного и беспредметного настроения, задающего тон всякому крупному событию[7]. Образ праздничного подъема доминирует почти в любой характеристике Ренессанса, часто оставаясь однако непродуманным, иногда до карикатуры. Крайности одобрительного и неодобрительного отношения к Ренессансу сходятся в картине биологического оптимизма, необузданного взлета. Научно-академические редукции Ренессанса к раскрепощению человека, освобождению творческих потенций, расцвету или даже возникновению личности, открытию мира не совсем безвредны в перспективе идеологий национально-культурного возрождения, предписывающих всенародную праздничность или прямо ликование.
О настоящем празднике знают поэты. Они научились фильтровать свой восторг, не смешивая его с опьянением. Праздник скрытно побеждает у них и посреди трагедии. О радости креста помнят ранние христиане. Философия питается своим очистительным огнем. Искусство и настоящая наука умеют выходить к началам вещей. Только эти чистые знания и умения создают собственно Ренессанс. Самые вдумчивые попытки извне реконструировать ренессансную эпистему в лучшем случае останутся поэтому лишь свидетельством захватывающего притяжения Ренессанса и, может быть, вызовом специализированной науке. Мишель Фуко обращает внимание на органику ренессансного мироотношения. Так, обстоятельное энциклопедическое исследование итальянского натуралиста XVI века Улисса Альдрованди о змеях для новоевропейского научного взгляда представляет путаную смесь точных описаний, цитатной эрудиции, мифов и легенд, геральдики, физиогномики, анекдотов, аллегорий и пророчеств; всё это не описание, а легенда, с недоумением скажет о «ворохе писанины» Альдрованди ученый нового склада Жорж Бюффон.
Но описание ренессансной эпистемы у Фуко с равным успехом относится и к античности и по существу к средневековью, не улавливая особенность эпохи. А главное, правда ли, что переход от ренессансного символического языка мира