и Кормаку поставили этот ужасный диагноз. После этого деньги окончательно отошли на второй план. На протяжении нескольких месяцев Хелен жила одним днем. Она извлекала пятифунтовые банкноты из писем, отправленных сочувствующими родственниками, а при необходимости снимала кое-какие деньги с их мизерного счета. То, что откладывалось на обучение Элис, она старалась не трогать.
Нужда заставила ее продать даже те немногие украшения, которые у нее имелись. Стоили они мало, и принять их согласились только в одном ломбарде. В тот день Хелен рассталась со своими кольцами – свадебным и обручальным, с аметистовым ожерельем, доставшимся ей от бабушки, золотыми сережками, подаренными накануне свадьбы матерью Кормака, и серебряным кулоном – подарком бывшего ухажера.
Как бы ни была ненавистна ей эта мысль, но они вряд ли бы выжили без тех хрустящих пятидесятифунтовых банкнот, которые время от времени вручал ей отец. Ему и в голову не приходило, что лишь в самых дорогих магазинах соглашались разменять эти купюры при покупке хлеба на тридцать пенсов. Хелен сдержанно благодарила отца за помощь и старалась растянуть деньги на возможно более долгий срок.
В начале января, за неделю до смерти Кормака, в больницу заглянул Рик, саксофонист группы.
– Это от всех нас, – пробормотал он, вручая Хелен конверт. Внутри лежали десять потрепанных двадцатифунтовых банкнот. При виде их Хелен разрыдалась, отчего бедняга Рик засмущался еще больше.
Миновав Стонибаттер, Хелен притормозила перед небольшим домиком, который Кормак унаследовал от бабушки. «Мы хорошо ладили, – сказал он Хелен, – и бабуля все время обещала оставить мне свой дом. Я думал, она шутит, а оказалось, нет».
По соседству жили те, кого мать Хелен именовала не иначе как рабочим классом. Дома на их улице были старыми, перегородки – тонкими, комнаты – две на первом этаже и две на втором – маленькими и с низкими потолками. Лестницы были ужасно крутыми, а садики – крохотными. Установленные Кормаком нагреватели съедали массу электричества, хотя тепла почти не давали. Но это было единственное место, которое Хелен считала своим домом.
Она занесла внутрь хнычущую Элис и потащила ее наверх, на второй этаж.
– Тише, – выдохнула Хелен, пинком открывая дверь в спальню.
– Но мне холодно!
– Ничего страшного. В постели быстро согреешься.
Спустившись вниз, она распахнула дверцу над холодильником и извлекла оттуда остатки бренди, принесенного кем-то из многочисленных визитеров. За последние несколько недель в доме перебывала куча народу. Они приходили в воскресных костюмах, осторожно усаживались на краешек стула и разговаривали полушепотом, как будто шум мог убить Кормака скорее, чем рак.
Вытащив из бутылки пробку, она прошла в гостиную, где было по-настоящему холодно. На стене висело изображение Пресвятого Сердца – единственное, что напоминало в их доме о бабушке Кормака. Хелен бросила взгляд на лицо Иисуса, которое смотрело на нее с привычной безмятежностью. «Я все еще здесь, – сообщила ему Хелен. – Как,