существование. Ты сидишь дома и ничего не хочешь. Не хочешь встречаться с людьми, не хочешь куда-то выходить. Ты винишь меня в том, что я уехала, бросив тебя одну, но и к нам ты ехать не хочешь. Ты могла бы многого достичь в жизни. А ты? Чего ты достигла? Ты говоришь, что тебе было тяжело с маленьким ребенком, и это, конечно же, так, но другие ведь могли.
– А что я могла? Кому я была нужна с ребенком? Да что ты знаешь, Влад! Нас, матерей-одиночек, тогда осуждали. И меня осуждали все, начиная дворником и кончая профкомом.
– Ладно, мама, давай не будем портить вечер. Не мне тебя судить. Ты мне все дала, что могла. Единственное, что я тебе могу сказать, что не поздно и в пятьдесят начать жить. Ты просто боишься.
– А ты много понимаешь, – обиделась Вера.
Обе посидели еще немного молча.
– Ладно, пойду спать, – сказала дочь.
Вера осталась сидеть, тупо уставившись в пространство. В голове мелькали картинки прошлого, как на кинопленке…
Глава 2
…На просторах южных Манычских степей уютно раскинулось село Дивное, с добротными домами, большими подворьями, окруженное зеленью садов.
Сад Дымовых славился своей красотой. Чего у них только не было! Вишневые и черешневые деревья стояли стройными рядами, и их благоухание распространялось далеко вокруг. Абрикосы и сливы были посажены вдоль забора, граничившего с соседним двором, и Веруня любила прятаться в их ветвях, наблюдая, как противная соседка Любка выпускает задним двором хахаля. Виноградные лозы вились по стенам беседки, которая была излюбленным местом отдыха отца, здесь он позволял себе небольшую передышку за чашкой чая. В другой стороне сада наливались соком груши и яблоки, за ними алыча. Розовый бархат малины и упругие ягоды красной и черной смородины купались в неге солнечных лучей в дальнем конце этого великолепного сада, молва о котором шла далеко за пределы Дивного. Между двумя деревьями тутовника, раскинувшими свои кроны в самом центре этого буйства зелени и создававшими приятную прохладу в жаркие дни, висел гамак, где ее старший брат Мишка любил дремать в послеобеденную жару. Здесь-то и устроилась, свернувшись комочком, тринадцатилетняя Вера.
– Верк! Подь ты сюды! – через дрему услышала она бабкин голос и по его тону почувствовала, что назревает буря.
– Шо, баб?
– Я тебе говорила абрикосы собрать?
– Ну.
– Я тебе говорила газеты расстелить и абрикосы положить на них сушиться?
– Баб, ну говорила, ну шо еще?
– А ты зачем, сукина дочь, их за ограду к соседке набросала, а? Ты что такое творишь, добром разбрасываешься? Отец все силы на сад тратит, а ты их к соседке!
– Баб, да я всего несколько кинула, они гнилые были!
– Гнилые? Да я тебе щас дам, засранка! – бабка замахнулась на Веру хворостиной, и та завопила, как резаная.
– Вы шо тут гавкаетесь? – раздалось из-за летней кухни. Отец, высокий и худой, в своей закадычной «ленинке», показался с ведрами воды.
– Тимош, ну вот глянь, паршивка какая растет. Любка нынче приходит и благодарит за абрикосы. Таких дюжих и гарных, говорит, никогда у нее не вырастало.