Сэр Адам Смит говорит, что единственное сокровище человека – это его память, и лишь в ней – его богатство или бедность. Только знаешь что, Муха: я смотрю на тебя и понимаю, что ты дурак. Там, где любой другой человек сделал бы капитал, ты мучаешься нелепой болью. А самое странное, что тебе это даже нравится. Словно какой-то червяк сидит внутри тебя и грызет изнутри, а ты потакаешь ему во всем и говоришь: кусай меня еще, кусай больнее!
– А хоть бы и так? – раздраженно воскликнул я. – Пусть даже это мне и нравится, быть таким вот болезненным червяком? Что, ежели я не могу существовать без этой грызни? И только эта грызня и делает меня самим собой?
– Ой, дурак! – покачал головой Мишка. – Всё, что делается на свете, делается только при помощи денег. Это и называется ка-пи-тал!
– Деньги меня не интересуют, – повторил я. – Я хочу учиться. Я должен знать, почему я не такой, как все.
Глава четырнадцатая,
о странных событиях в доме Ивана Перфильевича
У Ивана Перфильевича была удивительная черта характера: раз полюбив и приняв человека, он никогда уже от себя его не отпускал, даже если человек чем-то ему навредил; ежели все-таки обижался, то самой жестокой ненавистию. Его дом напоминал иногда проходной двор: актеры, музыканты, переводчики, – всё толпилось и кружилось; смыслом существования этого кружка была непримиримая вражда с любыми формами галломании; Иван Перфильевич был словно казак, сидящий на берегу Терека и высматривающий, не плывет ли где через реку чеченец с кинжалом в зубах; в этом случае он доставал ружье и начинал стрелять, кричать и звать на помощь.
– О россияне! Неужли не совестно вам наблюдать собственное вертопрашество? Что зрю я? Богомерзость и падение нравов! Дети блудные, растратившие на жоликёров[97] свое наследие! Где проснетесь вы? Во хлеву, среди свиней, с власами, щипцами сожженными; опомнитесь, чучела! За то ли гибли отцы ваши под Гданьском и Кунерсдорфом; за то ли мучились матери, выталкивая вас из утробы на свет Божий; только того ради, чтобы вы каждое утро пред зерцалом кобенились, решая, на какую щеку мушку нацепить; чтобы украшали пустую башку кружевами и блондами…
На самом деле Иван Перфильевич был человек не слишком умный, можно сказать, недалекий; он нередко впутывался в мошеннические истории; любой мог провести его вокруг пальца. Всепроникающая деятельность его, при дворе или в Сенате, была такою же пустышкой, как и презираемая им галломания; он был не человеком, а какою-то иконой, требовавшей к себе почитания. Он просто ездил и вещал; всю работу за него делали его секретари, Лукин и Фонвизин; последний, впрочем, вскоре после моего приезда в Петербург перешел служить в К. И. Д., насмерть с Иваном Перфильевичем разругавшись.
Однажды ночью я, по дурной привычке своей, валялся на кровати и при свете восковой свечи читал Астрею, размышляя о своих кошмарных видениях, как вдруг странный звук, нечто вроде удара деревянным молотком, насторожил мой слух. Я осторожно приоткрыл дверь, вышел из комнаты и пошел на звук, доносившийся из гостиной.
– Сделан ли твой выбор по доброй воле