пропала бы.
Ты улыбнулся и сжал мою ногу:
– Я и без твоей фотки смело скажу, что со мной в четырнадцать лет было бы то же самое.
Настала моя очередь улыбнуться.
– Так все-таки почему именно калейдоскоп? – снова спросила я, кладя фотографию.
Ты потер лоб, убрал с глаз прядь волос.
– Никому еще не рассказывал этой истории. – Голос твой прозвучал совсем тихо.
Я взяла еще парочку фото. На одной вы с мамой задували свечки на торте в день рождения. На другой – стояли, взявшись за руки, перед мексиканским рестораном.
– Не хочешь – не рассказывай, – сказала я.
«Интересно, – мелькнуло у меня в голове, – кто вас снимал до того, как тебе исполнилось девять лет. Папа? А кто снимал после?»
– Почему, – сказал ты, – хочу. – Ты подвинулся ближе, и мы оказались лицом к лицу, упираясь друг в друга коленками. – Через год после того, как родители разошлись, у нас стало туго с деньгами. Я приходил домой из школы и видел, что мама не столько сидит за мольбертом, сколько плачет. В тот год я был уверен: если станем отмечать мой день рождения, останемся вообще без денег. Тогда я заявил, что звать никого не хочу. Чтобы она не переживала из-за дополнительных трат.
И снова меня поразило, насколько разное у нас было детство. У меня ни разу не возникло повода беспокоиться о том, что у родителей не окажется денег на вечеринку для моих друзей в день рождения.
– Тогда мама… – начал ты. – У меня был калейдоскоп, который я очень любил. Мог часами в него глядеть, крутил его снова и снова, разглядывал, как меняются фигуры, забывая о том, как тяжко приходится маме, о том, как грустно мне из-за того, что я не могу сделать ее счастливее, забывая о своей злости на отца.
Ты не смотрел на меня, весь сосредоточился на рассказе. Я положила руку тебе на колено и сжала его. На губах твоих промелькнула улыбка.
– Ну? И что дальше? – спросила я.
– Представляешь, она весь дом превратила в калейдоскоп, – переведя дыхание, продолжил ты. – Это было… это было невероятно. Она повсюду развесила куски цветного стекла, они свисали с потолка, а она включила вентилятор на низкие обороты, и разноцветные стеклышки стали вращаться. Это было потрясающе.
Я попыталась представить себе дом, превращенный в калейдоскоп.
– Мы с мамой лежали на полу, глядя на цветные стекляшки. В десять лет я считал себя уже большим мальчиком и по мере сил старался заботиться о матери, но тут не выдержал и заплакал. Она спросила, в чем дело, а я сказал, что сам не знаю, почему плачу, ведь я был счастлив. «Вот что такое искусство, ангел мой», – сказала она. И я думаю, в каком-то смысле она была права, таково искусство, но вот в другом смысле… сам не знаю.
– Чего не знаешь? – спросила я, бессознательно рисуя большим пальцем круги на твоем колене.
– Сейчас я думаю, что это были слезы облегчения. Наверное, я плакал потому, что она снова вела себя как моя мама. Она думала обо мне, заботилась обо мне. В голове у нее царил мрак и хаос, но она все равно была способна творить красоту. И наверное, ее искусство убедило