голову и роняя бескозырку, он посмотрел на маму.
Увидев её лицо, от испуга за неё он расплакался. Обхватил её колени руками и закричал: «Удём! Удём сюда!», вместо «уйдём отсюда». Но спохватился, вспомнив, что мама просила его быть вежливым, он обиженно выкрикнул им: «Спасибо! Здайствьюйте!»
Глава третья
Нина с того дня тоже отреклась. От ненавистной благопристойности всех мастей. Что-то оборвалось в ней так, что стало очевидно, что горстка счастливых воспоминаний уже не поможет выплыть. Это она осознала так отчетливо, что эпатажная бравада, порой до разнузданности, стала почерком ее жизни. Где бы она не оказалась, своим поведением Нина пыталась вытеснить благопристойность, как злейшего врага, сокрушить её унылую мораль, опираясь на которую так оправдательно просто столкнуть беспомощного ближнего в пропасть.
Её броско алый рот, как безумный цветок в пустыне, всегда пламенел яркой помадой, с неизменной сигаретой в углу её пухлых губ, ставшими с годами грубо и жестко очерченными. Одежда – только яркая: «бразильский карнавал среди русской зимы» всем чертям назло! Юбки – только облегающие и короткие! Нет! Не сломить, не стереть в лагерную пыль ее жизнь: ни совковой морали, ни глухому нафталину старомодной благопристойности! Она для обеих сторон – оказалась изгоем, «дочерью врага народа», расстрелянного, как агента пяти разведок, а на самом деле – агент группировки Рихарда Зорге, работавший в Японии, рискуя и своей жизнью, и жизнью семьи. И в благодарность ему только пуля от своих же и вычеркнутость из реальности – его расстрелянного без права на могилу и без многих прав в жизни семьи. Его дочь Нина решила, что противопоставит – каждый день своей жизни, прожитый, как праздник, как шальной перформанс, как озлобленный выпад, как пляска в дождь на крыше. Если, как с детства учили учебники СССР – «Каждый человек – это винтик и шуруп в механизме общества», то она станет сломанным винтиком, шурупом с обратной нарезкой, чтобы отвергнувшее её общество спотыкалось об эту неправильность. А не шагало в светлое будущее неисправимых ошибок запоздалых реабилитаций. И это стало самоубийственной моралью целого пласта сообщества, языком нескольких поколений, смятых репрессиями с 30-годов и этого ужаса вплоть до середины 50-х годов. Характерной особенностью творческой интеллигенции, образ жизни и само творчество которой определила это внутренняя социальная протестность.
– Все, что враждебно этому болоту – вот то, что нужно! Пить? Значит – нужно пить! Если убить в себе раба можно лишь убивая себя, пусть это будет веселое убийство! Нарушение всех запретов, как отвоеванная территория свободы. Любить не «по правилам»: любить – кого хочу, когда хочу! Посылая к черту, не позволяя втягивать себя в рабство кухонной рутины! – этот вихрь, как торнадо, зарождавшийся в ее голове, вырывался в реальность, опрокидывая и сокрушая всё в её повседневности.
Искусствовед по образованию и полученное во ВГИКЕ второе образование – «директор картины» + плюс протекция брата отца – талантливого фотографа, дало ей специальность и