с вашей дочерью, – заметил Старик. – Это было чудовищно. Мне очень жаль.
– Хрена с два тебе жаль, ублюдок! – снова взъярился Крапчатый и дернулся, решив отвесить Старику новый пинок, но не отвесил. Видимо, не накопил должной злобы. – Да и не нужна мне твоя жалость! Ни мне, ни моей Марине. Хочешь кого-то пожалеть – жалей Петьку Дерюжного! Если он думал, что это сойдет ему с рук, он здорово ошибся. Видит бог, я терпел, пока моя дочь лежала в больнице и приходила в себя. Но теперь, когда я наконец-то увез ее отсюда, сучара Петька свое получит! С процентами! Ему больше не добраться до Марины, а значит, и мое терпение кончилось! Он думает, что я дрожащая бессловесная тварь, живущая на его подачки? Это хорошо – пусть и дальше так думает. То-то он удивится, когда однажды я подойду и отстрелю ему яйца!
Не иначе, от выпитой махом полбутылки водки хозяин быстро окосел, потому что было очень глупо с его стороны угрожать Дерюжным при незнакомом человеке. Старик не представлял, что он должен на это ответить, поэтому вновь промолчал.
Впрочем, Крапчатый сам догадался, что сболтнул лишнего. Умолкнув и еще раз отхлебнув водки, он протянул опорожненную на две трети бутылку Старику и сказал:
– Это тебе. За счет заведения. Не в качестве извинений, а подлечить синяки. Посиди тут немного, выпей, оклемайся. А затем проваливай, и больше чтобы в «Мазутное счастье» ни ногой. Не желаю видеть здесь друзей той мрази, что считалась моим отцом. Ты усек?
– Да-да, конечно. Яснее не бывает, – закивал Старик. И, не став отказываться от угощения, взял бутылку. – Не волнуйтесь, я сейчас уйду.
– Кто сказал, что я волнуюсь? – огрызнулся Крапчатый. – Это тебе надо волноваться, если вздумаешь тут что-нибудь украсть. Хотя ты не воришка. По глазам вижу, а я в людях разбираюсь.
И он вернулся в бар, оставив «гостя» лежащим на полу склада с недопитой бутылкой в руке.
Кряхтя и морщась, Старик принял сидячее положение. И, привалившись спиной к стеллажу, посмотрел на оставшееся в бутылке пойло.
Четверть века – изрядный срок, чтобы забыть, какой сложной бывает жизнь на воле. И как, наоборот, здесь бывает просто нарваться на чьи-то кулаки. Сын Мотыги, который так люто ненавидел отца, что стал работать на его убийцу, которого Крапчатый теперь тоже ненавидит, потому что тот изнасиловал и покалечил его дочь, внучку Мотыги… Прямо натуральный Шекспир, чьи пьесы бывший острожник читывал в тюремной библиотеке.
Старику было не привыкать к побоям, но он успел позабыть, что это такое. Последнюю дюжину лет ему удавалось избегать драк, и сегодняшнее избиение стало вторым его потрясением на воле (первым, естественно, было само освобождение). Такое любого выбьет из колеи, а человека, ищущего от жизни лишь спокойствия, и подавно.
Руки у Старика подрагивали, да и всего его тоже потряхивало. Хотя на Крапчатого он почти не злился. Понимал, какую трагедию тот пережил, и мог поставить себя на его место, пусть и не имел детей. Старика злило то, что, помимо известий из прошлого, он раскопал неприглядную