перестань, – сказала она.
Потом взяла меня за руку и подвела к постели, мы с ней сели, она чуть не силком уложила мою голову к себе на колени, потом отвела бархатный край портьеры от моего лица и стала гладить меня по голове.
– Ну-ну…
– А это далеко? – спросила я, заглядывая ей в глаза.
– Не очень, – ответила она.
– А вы будете вспоминать обо мне, пока я буду там?
Она принялась поправлять прядь моих волос, выбившуюся из прически.
– Каждую минуту, – тихо сказала она. – Ты же ведь моя девочка! Как же мне не волноваться? Но рядом с тобой будет Джентльмен. С простым бы разбойником я бы тебя ни за что не отпустила.
По крайней мере, честно. Но все же сердце мое билось тревожно. Я снова подумала о Мод Лилли, как она сидит в своей комнате одна и вздыхает, ждет, когда я приду и развяжу ее корсет и согрею у огня ее ночную рубашку. «Бедная леди», – сказала о ней Неженка.
Я закусила губу. А потом спросила:
– Я обязательно должна это сделать, да, миссис Саксби? Разве это не подло, разве не гадко?
Она посмотрела мне в глаза, потом кивнула на пейзаж за окном. И сказала:
– Я знаю, что она бы пошла на это не задумываясь. И если бы она видела тебя сейчас, я скажу тебе, что бы она чувствовала: страх и одновременно гордость, причем гордость была бы на первом месте.
После этих слов я задумалась. Примерно с минуту мы сидели и молчали. А потом я спросила ее о том, о чем никогда не спрашивала, – о том, о чем у нас на Лэнт-стрит, где были сплошь воры да мошенники, никто и никогда не заговаривал. Я спросила шепотом:
– Миссис Саксби, как вы думаете, это очень больно, когда вешают?
Ее рука, которой она гладила меня по голове, замерла. Потом снова задвигалась, плавно и успокаивающе.
– Мне кажется, ты чувствуешь только веревку на шее, а больше ничего. Это, должно быть, щекотно, мне так кажется.
– Щекотно?
– Ну, покалывает.
Рука все так же скользила по моим волосам.
– Но когда открывают люк? – спросила я. – Что чувствуют тогда – вы знаете?
Она вздрогнула:
– Наверно, когда люк открывают, бывают судороги.
Я подумала о тех людях, которых повесили в нашей тюрьме и казнь которых я видела. Они и вправду дергались. Лягались и брыкались, как деревянные мартышки на палочке.
– Но это происходит очень быстро, – продолжала она, – так что я даже думаю, что из-за быстроты боли не чувствуешь. А если вешают леди – тогда, знаешь, Сью, они специально так завязывают узел, чтобы все произошло как можно быстрее…
Я снова взглянула на нее. Она поставила свечу на пол, и свет, освещавший ее лицо снизу, изменил его до неузнаваемости: щеки раздулись, глазницы провалились, как у старухи. Я невольно вздрогнула, а она тронула меня за плечо и погладила – даже сквозь тяжелый бархат я почувствовала властное тепло ее руки.
Потом она склонила голову.
– Там сестра мистера Иббза опять не в себе, – сказала она, – опять маму свою