естных деревух. Еще раньше, до деревенского аэродрома, они с пилотом Андреем Кузьмичом пять лет перевозили пассажиров между тремя соседними областями. Они бы, может быть, и по сей день опыляли поля, раз в неделю привозили почту, по необходимости – врача из области, если бы тихий Кузьмич после быстрой смерти жены и заграничного убытия сына внезапно не запил и не замерз в первые ноябрьские морозы на крыльце осиротевшего своего дома. Отпели-похоронили Кузьмича тихо, с неделю пообсуждали непонятную радостную улыбку, которая не сошла с побелевшего расправившегося лица и в гробу, да и занялись своими делами.
Зиму Василь Егорыч еще держался, хоть и сильно тосковал. А к апрелю понял, что про него забыли, как и про пилота Кузьмича. И самолет впал в спячку. Поначалу, первый год, он еще выныривал из ржавого сна, если слышал рядом человека, поскрипывал полуоткрытой дверью, постукивал чем-то металлическим внутри. Во вторую зиму Василь Егорыч уснул глубоко, смертно.
Деревня в трех километрах от взлетного поля, где беспробудно спал Василь Егорыч, называлась несколько загадочно – Большие Козы. Это притом, что ни больших, ни малых коз тут отродясь не бывало. Было аккуратное дружное стадо небольших тощих в спине и приятно-округлых в вымени молочных коров, пара громадных оголтелых, как будто вечно подвыпивших, красно-черных быков, по пригоршне кур на каждый двор, колхозно-фермерский свинарник с бело-розовым чистеньким и визгливым населением, и гордость фермера Полосухина – белый орловский рысак Князь.
Колхозный мор, прокатившийся в недоброй памяти девяностые, большекозовского «Рассвета» почти и не коснулся. Как-то дружно на месте колхоза выросло фермерское хозяйство и бодро пошло скупать все видимые в окрестностях земли. Потом, крепко подумав, фермер Полосухин таки понял, что большой и слишком сытный кусок может в горле застрять, и шустро уступил по выгодной цене добрый шмат земли свежеорганизованному садоводческому товариществу с наследственно-романтическим именем «Заря». Несмотря на удаленность от областного центра (а, может быть, и благодаря ей), нарезанные «Зарей» садовые участки разошлись по только-только начавшим обновляться русским как горячие пирожки с повидлом.
В ту пору Василь Егорыч еще блистал фюзеляжем, а пилот Кузьмич по воскресеньям разрешал сыну Вовке сесть за штурвал… Все еще было. А потом перестало быть. И остался только ржавый сон, медленно перетекающий в смерть.
Василь Егорычу не снилось небо. Никогда-никогда… От этого он сильно мучился даже в забытьи. Ему снился Кузьмич, маленький рыжий Вовка, взрослый рыжий Вовка, снились поля и шлейф удобрений, выпадающий по команде пилота на эти поля, снилась врачиха Сонечка, которая так приятно пахла эфиром и в крошечный васильегорычев салончик всегда входила в белом шуршащем халатике, вся такая промытая, свежая, как новорожденный поросенок, которого они с Кузьмичем однажды перевозили в район к ветеринару. Василь Егорыч тогда сильно нервничал… поросенок слабенько повизгивал, свинарка Маруся ревмя ревела от жалости к породистому слабенькому заморышу. Поросенок и Маруся тоже снились. А вот небо – никогда.
А еще с лётных времен Василь Егорыч очень не любил гроз. Честно говоря, он их боялся. Когда сверкало, грохотало и впивалось в землю электричеством, Василь Егорыч вздрагивал всей электропроводкой, норовил втянуть шасси. Поэтому летом самолет умирал медленней, спячка становилась более хрупкой… И если начиналась гроза, Василь Егорыч всплывал замедленным сознанием к самой поверхности керосиновой пленки, отделяющей его от жизни, и забыто вздрагивал и пожимался, роняя под себя лохмотья старой краски и хлопушки ржавчины.
За пять нелётных лет взлетное поле заросло травой. В июне на взлетный теперь уже луг приходил фермер Полосухин с двумя изредка пьющими мужиками и за три дня выкашивал его начисто. Сено шло на прокорм Князю. Василь Егорыч чутко прислушивался к свисту литовок, редким дневным и долгим ночным разговорам, вспоминал Князя нескладным пепельным жеребенком, почему-то жалел его и ждал грозы.
Он чуял ее приближение раньше собак, людей и кур. Электропроводка вдруг начинала лениво и мелко искрить, в почти пустом баке становилось как-то неуютно и вязко. Василь Егорыч отчаянно хотел проснуться и укрыться под полуразрушенным деревянным навесом на противоположном краю поля. Но проснуться он не мог и только поскрипывал дверью, изредка безопасно посверкивал проводами.
А потом падала гроза.
Этим летом всё было так же, как прошлым, позапрошлым и позапозапрошлым… Так, да не совсем. У Василь Егорыча случился Гость. Мало того, Гость заговорил с Василь Егорычем. Правда, назвал он его безлично-уменьшительно «самолётиком». Сначала Гость сказал восторженным шепотом: «Ух ты-ы-ы! Самолётик!» Василь Егорыч вздрогнул и напрягся. Босые ноги протопали по ступенькам, теплая ладошка потянула скрипнувшую дверь. И кто-то маленький быстро взобрался в кресло пилота. Следующим словом было: «Настоящий!» Василь Егорыч хмыкнул во сне и впервые за пять лет подумал словами «Да уж известное дело – не игрушка…»
Гость ерзал в истертом кресле, гладил облупившийся штурвал, трогал маленькими горячими пальцами приборы и тумблеры – осторожно, боясь поранить такой хрупкий от старости и перепадов