сгорание… В декабре оказалось присутствие туберкулезных палочек, она уже не могла подняться с постели. Квартиру сняли на Селезневской улице, неуютную.
Надо было устраивать охотничью команду. Казармы были плохие, холодные, сырые, тесные… Вот когда вспомнили свои Николо-Мокровские казармы в Ярославле. Город Рязань грязный, серенький городишка. Вода плохая. Бань хороших нет. Офицеры и солдаты приуныли. Дома у меня дыхание смерти…
Грустно встретили 1893 год. Я подал [рапорт] о переводе меня в Крым… Больная жила мечтой о южном береге теплого, ясного Крыма… В Рязани была семья Чаевых, сын их Николай Николаевич Чаев, чахоточный, приговоренный к смерти врачами, уехал в Крым – и жив и здоров. Он строил Феодосийский порт, потом ж.-д. насыпь через Графскую балку около Севастополя, Массандровские погреба, а потом на лаврах почивал на собственной роскошной даче в Ялте, в Дерикое. Сестра его часто посещала жену, приносила крымские виды и рассказывала о прелестях Крыма. Жена забывалась в мечтах.
С охотничьей командой из Рязани сделал только одно походное движение в г. Зарайск.
Брат Николай начал ухаживать за сестрами Буш, но за какой определенно, не могли сказать – то за Ольгой, то за Катериной.
22 февраля состоялся высочайший приказ о переводе меня в 52-й пехотный Виленский полк[49], стоящий в Феодосии.
Доктора же отвергали всякую попытку к переезду – она умрет в дороге, говорили они. Стали ждать теплого времени, но чем ближе становилось к весне, тем все слабее и слабее была жена. Так промаялись до конца апреля. 28 апреля в 2 часа дня тихо незаметно скончалась. 3 мая прах отправили по железной дороге в Тверь, а оттуда на пароходе в Кашин, где и была погребена на городском кладбище. Я с братом возвратился в Рязань.
Меня продержали в Нежинском полку до середины июня. Брат Николай захотел провожать меня до Тулы, где нас ждал к себе в гости поручик Неклюдов, у него был в Туле собственный дом. У меня были два громадных пса – Фауст и Вьюн, помесь меделяна с догом, привязаны были ко мне страшно. Я их оставлял брату. Вечером, в день нашего отъезда, оба пса, сидя около палатки брата, вдруг так жалобно завыли, что невольно заплакал… Как жаль было мне бросать их, моих верных псов… они были у меня пять лет. Мы с братом еле зазвали [их] в деревянную палатку и заперли на ключ, приказав выпустить их утром. Мы пошли на вокзал в 10 часов вечера. Меня провожало около 20–25 офицеров. На вокзале на прощание много выпили. Со слезами расстался с родными нежинцами и только через одиннадцать лет, в 1904 году, 10 и 11 августа, я встретился с ними на Ляндясанских позициях, провел с ними два дня, выпили последнюю чару вина, и 12 августа трех четвертей их не стало – легли на боевом поле чести. Вечная память и слава павшим…
В Туле мы осмотрели подробно императорский оружейный и патронный заводы, и, распростившись с братом и Неклюдовым, двинулся на юг один-одинешенек. Грустно и скучно было… Брат потом писал, что псы за ночь в палатке все перевернули,