к себе зовите.
Веселый по натуре, покойник любил вообще пошутить. Помню я, как он потрунивал над своею болезнью, много смеялся над своею лысиной и по поводу того, что никакие средства не помогали ему вернуть шевелюру… говорил он обо всем этом с большим юмором. Две яркие черты характера покойного генерала резко врезались мне в память, и я не могу умолчать о них: это – глубочайшая скромность и деликатность, доходящая до щепетильности. Скромен он был до такой степени, что никогда не говорил о себе, и я с завистью слушаю от некоторых общих знакомых кое-какие эпизоды из жизни близкого нашей семье человека. А он многим мог бы похвалиться; даже, как военный, многое мог бы рассказать о себе, например, из времен своей службы на Кавказе, полной подвигов и превратностей, до четырехлетнего плена у горцев включительно; в воспоминание о последнем у Ивана Андреевича на всю жизнь оставался след на ноге от цепей. Я думаю, что на рассказы о себе его наво-дили только случайно, да и то это вероятно было большою редкостью. Вот разве его прием-ный сын – грузин – служил всегда живым напоминанием далекого прошлого. Где он живет, я не знаю, но помню, что он приезжал к Ивану Андреевичу и был когда-то у нас в доме. В то время я была еще очень мала и помню этот визит как во сне. Образцом щепетильной дели-катности Ивана Андреевича может служить уже этот факт, что он начал называть нас с сест-рою лет с 14-ти по имени и отчеству. Я даже не помню, чтобы он когда-нибудь поцеловал нас, тогда как это было бы вполне естественно, принимая во внимание и его отношение к нашей семье, и наш малолетний возраст в первый период знакомства с нами. Тяжело мне вспоминать дальнейшие события. Сердце до сих пор с болью сжимается при одной мысли об отъезде Ивана Андреевича из Курска в деревню, в семью своих старых друзей, дочь ко-торых была его крестницей. Там он жил до конца своих дней, был членом семьи. Он был бы вероятно счастлив, если бы не одно обстоятельство: разбитый параличом, одновремен-но с ногою, рука совершенно отказалась служить его музыкальным занятием. И вот он роздал часть своих гитар и нот ученикам моего отца, потом отдал и оставшиеся у него по-следние ноты и гитары – все лучшее, что у него было – отцу. Оставил он себе только одну любимую гитару, которую и увел в деревню. Я не могу представить себе того состояния, ко-торое он пережил, расставаясь с гитарой, – он, бывший всю жизнь истинным пионером лю-бимого инструмента. К каждой тетрадке нот он относился, как к живому существу, с каждой из них у него были связаны воспоминания. Ведь это была его живая хронология, поэзия его жизни. Музыка наполняло его одинокую, но не бесцветную жизнь. Прощаясь со своими со-кровищами, старик ни слова не сказал в этом смысле, но и без слов ясно было, чего стоило ему прощание с любимым инструментом. Картина этого прощания глубоко потрясла моего отца, настолько потрясла, что его, страстного любителя гитары, не обрадовал даже тот факт, что его музыкальная библиотека