причитали старушонки. – Погибает силушка.
Война началась. Влас дошел до Курска и, оставив ноги, поехал в родной поселок.
– Жуировал с фашистами. А вот, сука… Глянь! Не смог. Разлетелся на запчасти, – плакал пьяный.
Бабы и старики жалели. Ребятня таскала ему картошку да изредка хлеб. Немцы до поселка не дошли, а вот голод добрался и остался на постой. Влас сладил себе тележку, помогал, как мог, подымали хоть какой-то урожай. Пришла победа. Власа оформили кладовщиком. Из жалости сосватали за солдатскую вдову. Та, из жалости, за него пошла. Родили девчушку. На радостях дня три жуировал в холодной бане, людей сторонился: калека. Зажил потихоньку.
Ввечеру повисли с соседом на заборе, перекуривали.
– Хоть бы в клуб по воскресеньям выходил, Влас?
– Моя ходит, – безразлично затянувшись.
– Ну, сам-то чего?
– А на какой я там людям? Смех подымать? Стакан я и в бане в глотку залью, чтобы доня не видала. – Влас начал закручивать вторую.
– А Иван у нас без руки пришел! – Сосед взволнованно закашлял. – Петька баб Валин – вся спина в пулях. Ты герой для людей, а бегаешь их.
Влас больно сглотнул:
– Герой… Герой жуировать должон, праздновать! А я как падаль в канаве валялся, сестричек ждал. Тошно мнеченьки, сосед. Знаю, есть люди, плоше у них судьба пошла, а вот сам тоже валяюсь по земле да ору. Жалость к себе прямо душит. И день, и через день. А силы осталось – хошь подковы гни, хошь деревья… А куда? Дальше тележки своей да этих протезов гребанных не уйти.
– Слышь, сосед, – помолчав и, резко, Власу. – Айда бутылочку посидим? Есть у меня.
Влас крепко затянулся, обстоятельно заплевал окурок:
– В избу метнусь. Огурцов малосольных…
Солнце падало в лес. В соседнем поселке кто-то поджег стог сена.
Залепень
Так назвал свою скульптуру Сом Солонкин. Пыжился чугунными подтекстами, рождал в головешке всякую заумь, но иного названия изваянию надавать не сумел. Грех, что изваяние то излепилось шедеврально – показательное, рецензий достойное и выставочно-уместное. И стали оное рецензировать и выставлять.
Покашливали, покряхтывали, румянец на щеках ссылали на ожирение. Что мы, не понимаем разве? Какая еще неловкость? Раз дадено название таковым, стало быть, задумка!
– Может быть, рабочее название есть? – культурные обозреватели умоляюще.
– Есть, – ухмылялся творец. – Сказать?
– Нет-нет, – резко бледнели лицами последние.
Экскурсии аплодировали. Женщины от восторга (шедевр ведь), мужики от удовольствия – наш. Начали марать дипломные. Профессора лысели, но… Шедевр. Скульптуру выставляли по стране, скульптура выкатилась на плакаты и календарики, у скульптуры разрешили фотографически запечатлевать молодые пары и детей. Она мозолила глаза, она была на устах.
Искусствовед Корытников поседел, закурился, бросил спать. Он кочевал за биографией скульптуры. Он пытал Солонкина:
– Почему