прозы.
Но тогда высокомерный Веселов относился к довлатовским опытам весьма снисходительно. Еще бы – в те годы на нас обрушились все шедевры мировой литературы, от Кафки до Булгакова, а тут просто приятель, с которым вместе пьешь!
«В ту пору Сергей писал так: «Прошлой зимой, будучи холодно и не располагая вигоньевых кальсон и ушанки, я отморозил пальцы ног и уши головы».
Баловался Сергей и стихами. Один из его шедевров мне запомнился:
Хоть она и неказистая.
Зато ходит на танцы
В клуб имени Козицкого.
Я встречал Сергея и уже знал, что обречен смеяться. Дело даже не в его остротах, многие из которых вошли в студенческий фольклор. Этот симпатичный двухметровый верзила провоцировал жизнь, и будничная или даже тягостная ситуация внезапно разрешалась смехом.
Наша жизнь была молодой, пестрой, веселой, трагичной, живой – всякой. Но всепоглощающей любовью Сергея, всепоглощающей страстью его была литература. Не презрительная разборчивость эстета, не снисходительность академического всезнайки, а именно страсть, цепкость мастерового, все лучшее пускающего в дело.
Тогда мы с молодым снобизмом отвергали недавно изданные книги, читали труды ОПОЯЗа, книжки давно исчезнувших издательств на оберточной бумаге. У меня была «Виза времени» Илья Эренбурга 1931 года.
– Эренбург? – удивился Сергей. – Прочти что-нибудь.
– «Копенгаген – последний аванпост того Севера, который начинается с мхов и лопарей и для которого благородство так же естественно, как длинные ноги и голубые глаза».
Всё. Об Эренбурге мы больше не говорили. Вообще ни разу за два десятка лет знакомства.
И вот через тридцать лет в довлатовском «Ремесле» я с изумлением читаю: «Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония». Сергей помнил все прочитанное или услышанное.
…Следуя рекомендациям Хемингуэя, мы прочитали лучшие рассказы Стивена Крейна. Начало «Голубого отеля» Сергей знал наизусть. «Отель «Палас» в форте Ромпер был светло-голубой окраски, точь-в-точь как ноги у голубой цапли, которые выдают ее всюду, где бы она ни пряталась».
Много лет спустя читаю в «Филиале»: «Затем мы побывали в форте Ромпер…» Не исключено, что так оно было. Но Довлатов вполне мог сочинить это посещение, вспоминая «Ромпер» своей юности.
Он хранил все, как рачительный хозяин, знающий, что в хозяйстве все сгодится. В творчестве, я думаю, такая скаредность простительна.
…Есть хорошие литераторы, равнодушные к живописи или безразличные к музыке. Но это скорее исключение, чем правило. О таких всегда говорят с изумлением, как об отступниках, нарушителях закона».
В самом деле, талантливый человек талантлив во всем. Литературная одаренность Довлатова была проявлением его общей