научился подавлять их. Научился сдерживаться; говорил особенно тихо, мягко и вежливо в те моменты, когда внутри его все так и вставало на дыбы. Такое обуздывание страстей давалось нелегко. Но впоследствии, уже будучи взрослым, он оценил все плюсы этой своей интуитивной самодисциплины. Вот тогда он впервые понял, что у него действительно сильный характер. Потом он и других заставил это понять.
А разговаривать тихо-вежливо, не повышая ни при каких обстоятельствах на собеседника голос, было просто принято в том доме, где он родился и вырос.
Сначала это была хорошая трехкомнатная квартира на Чистопрудном бульваре. Окна ее выходили прямо на площадь с памятником Грибоедова, где кольцевались трамваи. Та квартира была сплошь увешана картинами, набита антиквариатом, и жил в ней родной его дед – тоже Иван, тоже Белогуров, который был одним из известнейших московских собирателей-коллекционеров.
Дед более полувека проработал в Министерстве культуры (служил – как он говаривал) в отделе, а затем и Главном управлении по делам музеев. И свою личную коллекцию живописи и фарфора начал собирать еще во время войны. На фронт он не попал по причине заподозренного туберкулеза (который после войны благополучно излечился в одном из ялтинских санаториев), служил всю войну по интендантской части. И сразу же после прорыва блокады Ленинграда и освобождения таких городов, как Рига, Таллин, Кенигсберг, находил тысячи разных способов посетить эти разоренные войной и оккупацией места. И там скупал за буханку хлеба, за банки с тушенкой, за мыло и картошку у разных истощенных голодом, обстрелами, бомбардировками граждан, преимущественно из «бывших» и из числа творческой интеллигенции, то, что, по его опытной оценке музейного зубра, хотя в то время и не представляло для голодных людей особой цены, но в будущем могло бы составить гордость любой частной коллекции.
У Белогурова-старшего был отличный нюх на редкости и дар предвидения. Зная, картины каких художников пылятся в запасниках Эрмитажа, Пушкинского музея и Третьяковской галереи, как «творения чуждых пролетарскому искусству элементов», он начал собирать именно эти, отвергнутые соцреализмом полотна. И не прогадал. За десять лет, прошедших со Дня Победы, в его собрании появились и Григорьев, и Лентулов, и Фальк, и Ларионов, и Гончарова, и Тышлер, и Александр Бенуа. Позже он увлекся приобретением фарфора двадцатых годов, обменял несколько полотен Петрова-Водкина, Бакста, Сарьяна и Рериха. А в 59-м году в его руки попала та самая картина, которая позже и вогнала его в гроб, – «Композиция А» Василия Кандинского.
Странно, но Иван Белогуров-младший испытал приступ испепеляющей ненависти (и продолжал порой его испытывать по сей день) к деду, этому старому кретину, именно в связи с той злополучной картиной. В связи с ней стоило бы возненавидеть и родного отца (тот тоже во многом был виноват). Но это было, пожалуй, единственным, чего Белогуров не мог, – возненавидеть отца.
Отец, эх… Папа, папа, дорогой и любимый… В раннем детстве