к глазам подношу (не отвык еще!), а там на месте, где когда-то были недешевые японские «котлы»[1], теперь лишь черные неприличные разводы. Он смотрит на меня с жалостью и со страхом. Думает, наверное, как бы самому не угодить когда-нибудь на чужую помойку. Жить-то на своей куда престижней!
Встаю с трудом, вздрагиваю всем телом, как собака какая-нибудь, в ожидании неприятностей и пинков. И начинаю спускаться ниже на пролет, рукой для верности хода придерживаюсь за перила. А потом вдруг останавливаюсь, смотрю искоса на мужика и искренне так спрашиваю (в глазах нет ни тени подвоха, ни капельки смущения):
– А утра или вечера?
Он замирает на мгновение и возмущенно, эдак, с отдышкой:
– Вечера, конечно.
– Спасибо. Так я пойду?
Он пожимает плечами и вываливает содержимое ведра в ненасытную глотку помоешной трубы, в металлический ковш, оттопыренный наподобие губы олигофрена… Разинутая пасть разжиревшего, складчатого, неподвижного туловища самой безобразной из всех цивилизаций во вселенной. Безобразнее некуда, потому что другой не знаю. Боже мой! Как несет от ее заживо гниющего ливера. И надо быть не сварившейся массой в темных, душных, влажных трубах ее кишечника, чтобы не понимать, как патологичен весь процесс поглощения, сварения и клозирования ее продуктов.
И вот этот бородато-очкастый «продукт» не спускает с меня настороженных глаз. Молочный пакет и железная банка из-под собачей жрачки с грохотом летят мимо ковша, на ободранный, грязный линолеум. Он боится, что я таки двину ему по плешивому черепу. Но я делаю вид, что ухожу и, когда слышу, как за ним захлопывается дверь его берлоги, падаю на ступеньки этажом ниже. И все! До утра! До его скрипучего сухого пергамента.
Другое дело – лето! Каждый кустик тебе квартира, травинка к травинке – перина, кочка – подушка, муравьи – соседи, собаки – гости. Рядом речка, на крайний случай, пруд. Вот тебе и ванна, вот тебе – естественная природная кондиция свежего, как сама утренняя заря, воздуха!
В это время важно не болтаться в центре пыльного, немытого города, где все лесопарковые зоны загажены местными любителями флоры: бумажные обертки, смятые сигаретные пачки, окурки, то бишь «бычки», высосанные аж до фильтра, жесткие, как крысиные какашки. А еще смятые, усталые презервативы… Словом, отрыжка цивилизации.
Нет, в эти жгучие, утомленные солнцем и негой, дни, в эти теплые и влажные, пряные как восточные сказки, ночи надо рваться к окраинам увядающего в сомнительном прогрессе и в несомненном разврате мира. Чуть шагнул за кольцевую дорогу – лесополоса, чуть копнул ногой – гриб, легонько эдак раздвинул кустики – ягода. И чем дальше от города, тем слаще она, тем обильнее. Да и менты попроще! Двинут тебе по почкам разок, воспитания и приличия ради, треснут по затылку рукояткой «макарова», и катись себе дальше. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
…Но вот утро здесь такое же, как везде (!) – бьет прямо в лоб, как та пробка из-под шампанского. Скрипит себе старый пергамент…
Утки,