снимал угол у того самого состарившегося неуёмного хулигана Прошки, которого когда-то порезал Даниил Любавин.
Однажды Приматов вырвал из рук лысого, как бильярдный шар, почти беззубого пьяницы Прохора Карелова початую бутылку водки и разбил ее о его голову. Крови было много. Карелов хрипел и хватал ртом воздух, а Приматов стягивал ему полотенцем голову и приговаривал, что любой стакан спиртного есть горючее для безжалостной броневой машины, как старой, так и новой буржуазии. Она, дескать, раздавит каждого, а для этого ей нужна энергия. Часть энергии буржуазия черпает из банков, переваривая гигантские денежные массы, а другую часть – из водки, которой щедро поит пролетариев и всякого рода несчастных, узколобых дураков.
– У тебя есть друзья? – спокойно спросил Ким бледного, как смерть, и замурзанного собственной кровью Прошку.
Карелов неожиданно для себя самого назвал Любавина, которого не то что не считал другом, а страшно боялся с того самого момента, когда тот его порезал в короткой драке, еще в юности.
– Пьет, как ты? – презрительно прищурился Ким.
– Не-е.… Не как я. Немного, малость то есть… Он этот, десантник… Он меня зарезать хотел.
– Промахнулся? Десантник-то? – криво усмехнулся Приматов.
– Никак нет, – по-солдатски, с горькой застарелой обидой в голосе, ответил Прошка и закатал рукав.
Еле заметный, белесый шрамик должен был свидетельствовать о меткости и силе десантника Любавина.
– Чем он занят теперь? Народ режет?
– У него сын негр, Ванька, – некстати ответил Карелов и со стоном обхватил окровавленное полотенце на голове.
– Жена негритянка, что ли?
– Не-е. Нинка, наша. Потаскуха…
– А негр-то откуда?
– Хрен его знает! Родила вот, а Любавин воспитывает. С батей и с мамашей ихней.
– Тоже негры?
– Почему негры! Русские!
– Ты, видимо, еще не протрезвел…
– Трезвее некуда! Я тебе щаз по чалдону двину, чтоб не дрался… Водку верни, гад!
– Заткнись! Веди сюда этого Любавина. Будем дело начинать, если достоин. А то жрете тут, как свиньи, а вас имеют… Ты, небось, у участкового стукач…, за стакан.
Прохор из ослепительно бледного вдруг стал густо алым. Он попытался вскочить на ноги, но застонал и бессильно отвалился к стене, у которой сидел на скрипучем стуле. Он вдруг заплакал, слезы потекли на дряблые щеки, к опущенным уголкам тонких губ.
– Так как же…, как же не это… Ребра сломали, сволочи! Неделю держали в своем подвале…, в ментовке… Ни капли, ни капелюшечки во рте! А потом накатили и говорят, подпиши тут и тут. Жильца, мол, возьмешь, москвича. Из-за них, из-за московских, все беды у тебя. Слушай, гляди в оба, а уж мы тебе твоей отравы сколь душа пожелает…
Приматов вновь усмехнулся, поднялся, прошелся по комнате и стал внимательно разглядывать Прошку.
– Дурак