безграмотных, но таких сребролюбивых кюре?»
Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил от него пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого и неблаговидного дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему это безграмотных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да пусть хотя бы у ткачей жёны на обозрение грудь не выставляли. Уж их-то мужьям есть чем прикрыть наготу. А как спросят, будете наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?
Вот вам, заблудшие, по вере вашей, по грехам – и мороз, и волки. Вот тебе, братец Фома, выездной суд в эту волчью дыру. Вот вам, суеверные горожане, проповедь. А если не соберётесь послушать о том, как губите вы своими амулетами и заговорами душу, будете отлучены от Церкви. Пускай волки дальше ваше стадо пасут.
Брат Фома читал проповедь о чистоте веры в воскресение, следующее за праздником Богоявления. После мессы инквизитор собственноручно прибил к дубовой доске, укреплённой на двери собора, два указа. Указ Веры требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто только распространяет суеверия. Указ Милости давал тридцать дней любому горожанину или селянину, чтобы покаяться и взять на себя нетяжёлую епитимию[4].
Надо вам сказать, что средневековый город обязан был безвозмездно предоставлять в помощь инквизиции любых требующихся работников. Поэтому указ Веры и указ Милости аккуратно переписывались писцами ратуши, а затем изо дня в день зачитывались на площадях и перекрёстках городскими глашатаями. Те же глашатаи созывали народ послушать инквизиторов.
День проповеди о чистоте веры выдался безукоризненно ясным, ярким, похрустывающим снегом. Блестящим, мигающим с веток и с окон разноцветными огоньками инея. Гул соборного колокола собирал горожан на площадь. Шли они неохотно – на проповеди нужно будет стоять перед крыльцом, раз иноземный монах будет им говорить со ступеней собора, а такой красивый день выдался слишком уж морозным.
Люди кутались в плащи и шарфы. На лицах юных дам чернели маски, защищающие кожу от непогоды. Брат Фома горевал, что не понять ему выражений лиц слушателей, что движения тел не разобрать – скованны многослойной одеждой. Получалась проповедь почти вслепую. Но тёплый воздух выносил из помещения храма запахи ладана, и монах понемногу приободрился.
Больше часа брат Фома обличал и проклинал веру в оборотней и в чудесные свойства волков. А брат Лотарь, понимая, как саднит у товарища на морозе горло, как знобливо тому стоять на крыльце в ветхих рясах, выносил ему из собора кружку горячей сливовой настойки – всякий раз, когда слышал, что проповедь движется к особенному напряжению связок.
Толпа отстранённо молчала.
До тех пор, пока брат Фома не напомнил собравшимся, что все они, – все! – когда помрут, рискуют туда направиться следовать, где «будет плач и скрежет зубов»[5]. На этом месте проповеди толпа оживилась. Монах расслышал тихое скуление.
Или