рванулись тысячи и тысячи звезд с неба и людей с земли – умерших и еще живых, одинаково мне ненужных, и тысячи тысяч разноцветных и не вполне ясных вещей, появляющихся отовсюду: рвущихся в открытые окна, проламывающихся сквозь стены, выползающих из-под кровати. Все новые и новые бесчисленные глупые штучки, сливающиеся в угловатый блестящий поток, исчезающий в ее горле, который оседал и успокаивался внутри нее, даря цвет и плоть.
В ней бешено мелькали теперь тысячи чужих глаз и вереницы чьих-то слов, и на миг я разглядел совсем еще новенького, с иголочки, зеленого человечка с моим, но до нелепости красивым лицом, сразу же исчезнувшего под ворохом поступающих кофточек, старых выкроек и фотографий, грустных, оборванных и полузабытых фильмов и песен и, ох, Боже мой, из какого же… сделаны девочки. И вот, мои руки обнимают теперь все это, гордо разместившееся в прозрачном и совершенном только что женском теле. Все. И, Боже мой, ее уже зовут Тики. Занавес.
Я задул свечи, и тени, сразу проснувшись, выскользнули на улицу, где их подхватил и унес куда-то играться ветер. Не думаю, что они успели многое повидать в своей жизни: ветер в ту ночь был сильный, он бесновался и таскал за собой тучи с одного края неба на другой, и они рвались с тихим и страшным звуком, и их редкие слезы капали вниз, прямо в жадно открытые бесчисленные зеленые рты деревьев, и они тихо покачивались и гудели что-то в унисон, довольные.
Они, они… Много их в ночи, разных. И, я помню, всюду вповалку лежали люди: по одному, по двое, по трое. Слабые, они спали, они могли спать.
И, как это обычно случается, настало утро, и она спала рядом – неожиданная граница, розовый теплый цвет, доставшийся мне на грани ночи, и на ее довольном лице было прямо-таки написано, что зовут ее – Тики, и теперь она живет здесь. И даже оторванное сознание в моем животе подуспокоилось, обжилось и, довольное, нежилось в каком то подозрительном зеленом свете, расплескивая его повсюду.
И в городе, нутряном моем городе поднялось яркое зеленое Солнце, Солнце цвета желания, высвечивая неприлично вдруг вздыбившиеся дома и башни, рвущиеся ввысь и дрожащие от нетерпения. И весь город за ночь стал зеленым, все кубики повернулись кверху замшевой мохнатой заросшей травой гранью, словно не стало других красок, словно распустилось огромное поле зеленых цветов… И тогда город ожил. На его улицы высыпали толпы суетливых прохожих, бешено снующих в поисках радости, и, даже хуже того – в городе появились трамваи и автомобили; там, надо признать, стало очень и очень оживленно, и в общем-то, все это сильно напоминало настоящий город за окном с той только разницей, что было совершенно зеленым и сновало, ходило, ездило и копошилось прямо во мне, впрочем, надо признать и это, особенно мне не мешая.
Город. Я впервые разглядывал его так внимательно. Кажется, он ограничивался только кругом моего сознания, за которым наступала полная неясность, где все тонуло в зыбком и неспокойном тумане, в котором мелькали, непрерывно сменяя друг друга, мрачные неприглядные