указывала на нужные повороты на развилках и через полчаса езды мы въехали на просторный погост, зажатый между двух высоких скал.
Деревянная одноэтажная церковка с высоким шпилем встретила небольшой парковкой у её главного входа. За церковью, даже скорее часовней, начиналось зеленое, поросшее газонной травой кладбище.
Лена молча вышла из машины, и я следуя за ней, отправился по узкой каменной тропинке, петляющей меж массивными каменными надгробиями.
Дождь немного стих, лишь неприятной моросью впиваясь в лицо и одежду. Два десятка шагов, и одежда была уже насквозь мокрая. Я, поглубже натянув капюшон, молча шёл за тяжело бредущей Леной.
– Вот, – указала она на простой деревянный белый крест, на котором не было никакой таблички. Лишь толстым черным маркером по центру было выведено – «72».
– Трава уже выросла, – почему-то произнес я, упав перед крестом на колени.
– Месяц прошел, – сказала она отрешенно. – Естественно трава вырасти успела.
Но я уже не слышал. Слезы залили глаза, а сам я был в том солнечном лете, когда мы с моей маленькой девочкой гуляли по окрестным полянкам…
Глава 5
Дождь прекратился ближе к обеду. Но тяжелые свинцовые тучи всё так же висели над блёклым миром. Окружающие краски потухли, и ярко-красные цвета, так любимые местными норвежцами, казались темно-бордовыми. Люди уныло брели по своим делам. Такие же потухшие, как и всё вокруг.
Норвежское лето – череда холодных, дождливых и пасмурных дней, изредка озаряемых теплыми светлыми моментами. Как здесь живут люди, я не понимал, с ума от всей этой унылости можно сойти за полгода-год. Вероятно, поэтому самой востребованной профессией здесь и считаются психотерапевты, лечащие тонкие и нежные души толерантных европейцев. Хотя…
Черт, да что я вообще знаю об этих европейцах? Всю жизнь прожил в России, и об остальном мире судил по черно-белому телевизору, где каждое воскресение по первому каналу Сенкевич в «Клубе Путешественников» открывал волшебное окно в «другой мир», казавшийся тогда изумительным и немножечко ненастоящим. Всё там было необычным – другие люди, чистые улицы, пригожие дома. Красивый хороший капитализм, одним словом.
Я помню перестройку, когда нашим народом ожидалось «вот-вот и заживем как в загранице». Помню, как к приезжим иностранцам все заглядывали в рот, и всем было плевать, что приезжали чумазые румыны, мало чем отличающиеся от наших молдаван, разве что одеты чуть получше.
Ну а потом началось…
Чемодан-Вокзал-Россия.
Родители не отпускали меня играть на улицу, заставляя весь день после школы сидеть дома. Но и в кишинёвской школе веселья хватало – драки с местными представителями титульной нации были практически каждый день. Однажды не повезло, и о мою голову разбили две бутылки из-под молдавского вина. Вино было хорошее, а порезы от розочки еще лучше. Родители всё бросили и отвезли меня к тётке, работающей завотделением в городской больнице Бендер. В больнице я и провел последующие полгода и отлично запомнил «марш мира» румын-европейцев.
Отца ранило. Мать, рискуя, нас неходящих на разбитом «четыреста двенадцатом» вывезла