вытянул шею, прислушиваясь.
– А чего это барыню хоронили в царской короне?
– Дура, не в царской! Сказывают, принцесса она была, как это… Священной империи, нет, Римской священной империи, во как!
– Неужто не православная? – испуганно уточнил один из собеседников.
– Эхх… Какой не православная, сам митрополит заупокойную служил, в Лавре схоронили! – Говоривший значительно пожевал губами, но про себя подумал, что и сам не сильно разбирается в этих хитросплетениях титулов и церемоний. На его счастье подал голос Федотыч. Говорил он негромко, веско, все затихли, даже Прокопыч замолк, положив потрепанную книжицу на колени.
– Александр Данилович, Меншиков-то, еще при первом Петре такой титул получили, за заслуги его великие. «Светлейший князь», ни у кого из государевых подданных такого звания допрежь не бывало. Сам император Священной Римской империи ему такую бумагу прислал. Оттого корону он сам и потомки его право носить имеют. Вот только не осталось никого, кроме Александра Александровича…
Воцарилось молчание. Сидящие снова вспомнили сегодняшнюю церемонию. Всю прислугу с утра собрали в большой зале, где на постаменте стоял пышный глазетовый2 гроб с кистями. По одному подходили к нему, поднимаясь по ступням. Среди цветов лежала молодая хозяйка в причудливой короне и просторном платье из серебряной парчи. На левой руке у нее навеки покоилось новорожденное дитя, тоже словно облитое серебром.
Мужики степенно прикладывались к бледной восковой руке усопшей, а бабы пронзительно голосили, утираясь концами праздничных платков. Когда вой стал невыносимым, один из священников строго приказал разойтись и пропустить к гробу родных.
Родных оказалось немного. Первым подошел младший брат усопшей, совсем еще юноша. Поднялся, поцеловал покойницу в лоб, заплакал, всхлипывая и вытирая слезы. В толпе зашептались:
– Ишь, последний-то… Из всех Меншиковых один остался, оттого и горюет…
Но тут показался тот, на кого все присутствующие переключили свое внимание.
Через залу неуверенными шагами шел Густав Бирон, супруг усопшей. В воцарившейся тишине поскрипывал дорогой наборный паркет под его ботфортами, потом звук шагов стал еле слышным – вдовец ступил на ковер, покрывающий постамент с гробом. Остановился, не дойдя до ступеней. Стал, пошатываясь, и через пару мгновений неловко завалился набок. Толпа ахнула, загудела. Послышались голоса:
– Лекаря! Лекаря!
Лекарь, пожилой немец в старомодном белом воротнике и белых же чулках, засеменил к упавшему без чувств, на ходу капая в стакан с водой настойку оленьего рога. Подсунул его младшему Бирону, что-то озабоченно бормоча.
В толпе дворовых зашептались:
– Не иначе совесть замучила… Сказывают, уж не первый раз без памяти падает… А ну, как молодую барыню со свету сжил, немчура?
– Ври больше! Он на нее ветру венути не давал, даром что нехристь.
– Какой-никакой,