еще ощутил под щекой и виском впадинки букв, и стало пусто и больше не страшно.
10. Это все разговоры
Надо очнуться. А смысл? Зачем двигаться, говорить, делать что-то… Зачем? Всегда убивали, убьют и в этот раз… Какая разница, когда и кто. Отстаньте все. Считайте, что уже умер.
Его трогали холодными руками врачи, что-то говорили. Не вникнуть в журчание слов, не выбраться из под тяжелой прозрачной плиты. Не волновало, что носят, передают с рук на руки, перекладывают, колют иголками и едкое лекарство вползает в кровь, не волновало, что тело как тряпка, и башка беспомощно катается на тонкой шее. Ничто не могло пробраться к нему под прозрачное надгробие, и он даже улыбался этой недосягаемости.
Вдруг кто-то, больно защипнув, взял за веко и узкой яркой дрянью посветил в ослепший глаз – он взлетел на ноги, ссыпая с себя всякую медицинскую дребедень. Убежать куда-нибудь, где темно и никого нет! Но путь преграждали огромные взрослые в черном. Мельтешили и расплывались в ослепшем глазу бледно-зеленые пятна. Кто-то, в ком он едва узнал Кощея, схватил его на руки, другой, пятясь, разглядывал, третий подбирал с пола свой медицинский фонарик. Кощей брезгливо и аккуратно посадил его обратно на узенький диванчик. Сташка отвернулся от всех. Большое окно, за окном идет снег… Разве уже день? Ну какая разница, день, ночь, снег, солнце. Зима, лето…Возьмите это все себе. Он лег и свернулся клубком.
Кощей что-то говорил, он не слушал. Опять тормошили и трогали, – Сташка едва замечал их руки. Он был по макушку налит холодной болью, одурью и тоской, и хотел опять туда, где темно и все кажется бессмысленным. Взгляд Кощея с мрачным ожиданием, как кол, сверлил лопатки, а доктор настойчиво добивался, чтоб Сташка сказал, где болит, но болела вся кровь, текла внутри, мучительно холодная и медленная, мертвая, и он не знал, как, да и ради чего говорить об этом. Он вообще не мог ни говорить, ни шевелиться. Да и зачем? Он давно уже умер. Пятьсот лет назад. Он смотрел на снег потому, что не мог закрыть глаза.
Шаги.
– Отойдите от него, – огромный Ярун.
Рядом. Тут. От его тихого голоса снег снаружи взметнуло и сухо бросило в стекло. Вообще все вокруг вздрогнуло и медленно поплыло. Только это был не страх. А голос звучал:
– Все уходите. Ты тоже, Макс.
Сташка услышал, как упала на пол тяжелая куртка. Потом теплая рука легла ему на плечо и мягко, как тряпочную куклу, повалила с бока навзничь, легла на голову:
– Какой ты крохотный… Худой стал… Что ты, дурачок, творишь? – он говорил на Чаре. Сел рядом, другую ладонь положил Сташке на грудь, как раз туда, где было больнее всего – сразу ударило внутрь жаром, сжигая боль, и стало можно глубоко вздохнуть, а глаза закрылись. Ярун попросил: – Живи. Жить надо. Жить и жить. Расти надо… Дыши, хорошо дыши.
Сташка послушно дышал теплом, что текло с рук Яруна и укутывало лаской, потом вспомнил про Венок и мертвого себя, и рывком сел и отбросил руки Яруна со лба и сердца. Вскочил, даже отбежал в угол. Ярун