оттого, что давно стал нам тесен. Скоро мы выстроим другой, достойный нас, посреди моих садов.
– Но мы совершили жертвоприношение, и у вскрытого животного не оказалось сердца!
– Этого не может быть! Совсем не оказалось?
– Совсем, Гай, ни малейшего намека.
– Так и это доброе предзнаменование! Животное без сердца менее уязвимо, стало быть, и я в безопасности более чем когда-либо.
…Нашелся, выкрутился, однако собственное сердце выскочило из груди, так что жрецы, рассеки ее сейчас, гоже заголосили бы о чуде. Ну, Бальб, это же надо так постараться!
– Гай, это все отговорки, чтобы меня успокоить! Останься дома, умоляю!
– Кальпурния, ты же знаешь, что после смерти дочери никого роднее тебя у меня нет. Разве пошел бы я в сенат, зная, что это по-настоящему опасно, что ты будешь волноваться? Я пробуду там недолго, вернусь до вечерней зари и проведу с тобой, только с тобой три дня и три ночи. Мы будем гулять, ужинать вдвоем, любить друг друга… Такого в нашей с тобой жизни еще не бывало, не правда ли?
Он гладил ее волосы, приговаривал милые необязательности, утешал или прощался, на всякий случай… и, как всегда, удивлялся, что Кальпурния столько лет влюбленно терпит его долгие походы, его похождения, демонстративный приезд в Рим Клеопатры с сыном, названным так красноречиво – Цезарионом; и пышную встречу, которую устроил им Цезарь, и бесчисленные ночи, которые он провел с Клеопатрой – всего в полусотне стадий от собственного дома, куда часто не возвращался даже по утрам.
Неужели жена так беззаветно его любит? Или, поклонница стихов покойного Катулла, повторяет вслед за ним: «… ненавижу и все же люблю!»?
Катулл писал это развратной неврастеничке Клодии, помыкавшей поэтом, но готовой по первому едва слышному зову прибежать на ложе к нему, Цезарю. Он и подзывал ее изредка: когда во время очередной охоты за выборной должностью стервенел, покупая голоса ненасытного плебса – и ему необходимо было разрядиться грубым наскоком на столь же ненасытное тело аристократичной гетеры. И каждый раз после короткой случки недоумевал: «Что тут любить? А что ненавидеть? Ну, уж, в конце концов, любишь – владей; ненавидишь – убей!»
Но, может быть, страстный слабак Катулл, да и его собственная многотерпеливая жена, знают что-то такое, что ему знать не дано?
Жаль, он не успел задать Катуллу ноющий, как давние раны, вопрос: «Над чем смеются боги?»
– Децим, а ведь ты… – вскричал Цезарь и сделал паузу, чтобы подчиненный домыслил: «… ведь ты в числе заговорщиков!» Похоже, тот именно так и домыслил, стал совсем уж неприлично бледен и потлив; рука его потянулась к мечу. Скорее всего, решил, раз все раскрылось, покончить с собой прямо здесь, на глазах у диктатора. В более спокойной обстановке стоило бы полюбоваться, как протыкает себе грудь незадачливый заговорщик, но сейчас это было явно лишним.
– …Я хочу сказать, Децим, что ты стал выглядеть гораздо