Маргарита открывает дверь, и мы торопливо выходим из комнаты. Но прежде чем закрыть дверь, я оглядываюсь. Мистер Замора все еще трет руки на фоне радужной мозаики из мертвых бабочек. Наконец он поднимает голову. Дыхание надсадное, глаза обезумевшие.
– Прокаженные уйдут в историю, а этот остров станет музеем.
Сестра Маргарита захлопывает дверь.
Мы выходим из дома доктора Томаса. У меня дрожат руки, и даже Бондока трясет. Я слышу, как доктор Томас спрашивает сестру Маргариту, что случилось, но монахиня только качает головой, проходит, не говоря ни слова, мимо и спускается по тропинке, ведущей к морю и церкви. Я знаю, что она собирается молиться.
Мимо больницы с вытянувшейся к ней очередью, мимо новых домиков мы идем домой в полном молчании. Нана сильно хромает и опирается как на свою палку, так и на меня. Бондок держится рядом, но она не падает.
Дома я кипячу воду и опускаю в нее корень имбиря. Потом сажусь рядом с наной, и мы вместе пьем.
– Он больной, – говорит наконец Капуно.
– Это мы уже знали, – ворчит Бондок.
– Нет, по-настоящему больной, – возражает его брат. – Видел, как он раскладывал пинцет и увеличительное стекло? С такой тщательностью. И как расположил бабочек?
«Лепидоптерист, – беззвучно повторяю я. – Ле-пи-до-пте-рист». Ритм прыгучий, вверх-вниз, словно взмахи крыльев бабочки.
– И как повел себя, когда я подошла к нему, – негромко добавляет нана. – Я не просто вызвала у него отвращение – он перепугался.
– На него надо пожаловаться, – говорит Бондок.
– Кому? – вздыхает Капуно.
– Его прислало правительство!
– Тогда к чему затея с петицией? – бросает нана. – Зачем давать нам надежду?
– Оно того стоило, разве нет? – говорит Капуно. – Мы ведь все должны попробовать?
Она не отвечает. Я тоже не уверена.
Корабль
У нас с наной остается всего лишь несколько дней – потом ее и меня ждут шесть лет разлуки, после чего я смогу вернуться и жить в одной из зон Sano, – и мы решаем повеселиться напоследок. План, однако, не срабатывает, потому что настроение у обеих не подходящее для веселья. Шесть лет – это половина моей жизни, и я не представляю, как проживу без наны хотя бы день.
Почти все, за что мы беремся, только добавляет печали. Сажаем в огороде овощи, которые вырастут без меня. Чиним плетеные стулья, которые нужно будет чинить снова к тому времени, когда я вернусь на Кулион. Я говорю «мы», но нана по большей части моргает и смахивает слезы, когда думает, что я не смотрю на нее.
Ей трудно опускаться на колени, держать лопату и раскладывать семена. С креслами нана даже не пытается помочь. А как она будет делать это все без меня?
Только теперь, за несколько дней до нашей разлуки, я понимаю, какой помощницей была для нее. Осознание приходит к нам, как прилив. С каждым проходящим годом я делала для нее все больше и больше: помогала ей одеваться, готовить, делать уборку. Но если нана и беспокоится, то не показывает этого.
Каждый день