к нему, простому смертному, соединятся с милостью царя, а милость обязательно будет, куда ей деться, царь отблагодарит его, своего раба, и отблагодарит, естественно, по-царски. И царская награда будет, в некотором смысле, переводом непонятного для него языка олимпийцев, их особого внимания, на обычный человеческий язык. Да и лучше не впутывать в эту историю олимпийцев, кесарю – кесарево, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Разделить дар с властями предержащими – это ли не радость для непосвящённого. А мог бы и не так поступить, отыскав младенца, мог сделать его своим сыном или своим рабом, чтобы потом выгодно продать финикийцам на рынке в Афинах. Нет, так с дарами всевышних не поступают. Презрение олимпийцев, а затем неизбежная расплата, вот что ожидало его в этом случае. Дар – о, неизвестность – необходимо было переадресовать земному властителю, иначе ноша могла оказаться не по силам, а царь, он – избранник, ему и толковать с богами. Древние боги были ненадёжны, коварны и злы, доверия к ним не было, вот что. А что же это за боги, если им нельзя доверять? Так и сгинули постояльцы Олимпа.
Пастух, тяжело вздохнув, ещё немного постоял, подумал и отправился в Коринф, к царю. Он не ошибся – его приходу были рады, он был щедро награждён и вернулся в Киферон счастливейшим из смертных. Вероятно, закатил пир, напился и до поздней ночи рассказывал соседям, которым уже успел надоесть до смерти, о брошенном на произвол судьбы младенце, непонятной щедрости олимпийцев и царской милости. Спал он плохо, ворочался, вставал попить воды, ругал почему-то жену и угомонился только на рассвете, когда побледнели в огромном небе всевидящие звёзды. А наутро он опять побрёл по холмам со своим стадом. Будущее было скрыто от его взора, да это было уже и не его будущее, продолжение этой истории его уже не касалось. Разбираться в тонкостях грядущего – дело царя, а не простого пастуха. Были бы овечки целы, здорова жена, дети, ясно светило бы солнышко, а остальное – для людей более искушённых в пророчествах, например, для Софокла, придумавшего эту историю. Где он её взял – подсмотрел ли, подслушал или просто знал от начала до конца? Олимпийцы часто наделяли неземным знанием своих избранников. Они любили посплетничать, им было лестно, когда кто-нибудь там, внизу, говорил о них, превратно истолковывал их волю, впадал в немилость и погибал. Они были тщеславны и не могли существовать, не привлекая к себе внимания. Радостные или скорбные вопли смертных разгоняли тоску и скуку в сердцах богов. Публика всегда в сборе, а значит, нужно только поднять занавес. И не беда, что смертные так непонятливы, и не в силах правильно истолковать волю мудрейших, всё сделает случай, нелепый толчок, сдвигающий в места горы. А те пусть трепещут, возносятся, и раскаиваются, и сваливают всё на рок, который, как им кажется, правит миром. Чуткости не хватает им, всё-то они понимают буквально, поэтому так безжалостны к ним боги, оттого-то трудно