на меня. – Подожди, Нат, что за экстренный случай?
– Ситуация, в которой мне выпала обязанность в одиночку спасти будущее твоих репродуктивных прав.
– В одиночку? – она снова вздохнула.
– Можно и так сказать.
– Поправь меня, если я ошибаюсь, но разве ты – сенатор?
– Можно и так сказать, Салли. Не думаю, что она без меня выживет.
Глава третья
К тому времени, как мы наконец вырвались из потока машин на окраине центра, пошел дождь; я сунула таксисту десять долларов и рванула к вращающимся дверям, протиснулась сквозь них, оставив на стекле мокрые отпечатки рук. Двери лифта закрывались, но я закричала: «Подождите!» – и, придержав их пальцами, влетела туда как раз вовремя. «Спасибо», – пробормотала я, ни к кому из находящихся в лифте не обращаясь, и натянуто улыбнулась.
Когда сенатор Дуприс после жестоких сражений заняла свое место шесть лет назад, как раз вскоре после того, как я стала ее помощником, первым делом она перенесла свое рабочее место в Манхэттен. Ей нравилось быть «с народом», как она любила говорить, хотя все общение с этим самым народом сводилось к прогулкам до ресторана «Времена года» или салона Фредерика Феккея и обратно. Наш офис располагался на тридцать первом этаже – слишком высоко, чтобы слышать пронзительные гудки такси, шум строительства, разговоры прохожих, и, конечно, слишком высоко, чтобы видеть лица прохожих и знать об их неприятностях.
Хотя огромное окно моего кабинета выходило на Третью авеню, большую часть времени жалюзи были плотно задвинуты. Когда чересчур яркое солнце лило свет на мой рабочий стол, я ощущала острую нехватку свежего воздуха, без которого предстояло провести следующие двенадцать часов. Так что жалюзи помогали создать иллюзию отгороженности от мира, словно значение имели только проекты на экране моего компьютера, а не люди, на жизнь которых эти проекты могли повлиять.
С того дня, как услышала диагноз, я не выходила на работу. Хотя я, можно сказать, умоляла сенатора позволить мне продолжать свою деятельность, она лично ответила на звонок доктора Чина, и, когда рассказала ему о моих сверхурочных, и моих постоянных разъездах, и, полагаю, моей ненасытной страсти к работе, оба согласились, что мне лучше отдохнуть некоторое время, пока мое тело не привыкнет к химиотерапии. Так считала даже мама – моя мама, которая, когда мне было одиннадцать лет, решила принять участие в Нью-Йоркском марафоне, просто чтобы посмотреть, как ее тело справится с болью (и, по всей вероятности, безумием), и тренировалась пять недель, и всего за четыре часа добралась до финишной прямой. Это чтобы вы не считали, будто добиться ее сочувствия ничего не стоит.
На время первого цикла химии родители приехали ко мне из Филадельфии. «Не надо», – просила я их по телефону, утирая сопли, так и текущие из носа после рыданий по Неду. Не помню, когда в последний раз так завывала; соседи, конечно, решили, что кто-нибудь умер. Но потом я вспомнила, когда это было. Когда Джейк оставил