однако запросто прошла бы мимо Черкасской, не заметив ее, – просто потому, что та была, в представлении императрицы, вполне благополучна, а значит, могла обойтись и без монаршей милости. Но если статс-секретарь обратит внимание государыни на Черкасскую, ее величество проявит величайшую внимательность. Конечно, Дарья Александровна на это и рассчитывала. И не ошиблась.
– Ваше величество, будьте милосердны, помогите пристроить сироту!
С этими словами Черкасская нырнула в таком глубоком реверансе, что со стороны могло показаться, будто она утонула в своих фижмах. Девица, до того стоявшая навытяжку рядом и расширенными, недоверчивыми глазами глазевшая на императрицу, спохватилась, что надобно последовать тетушкиному примеру, но совершила гораздо менее удачный нырок и едва не упала на колени.
Вокруг послышались смешки.
– It is severe, – возмущенно прошептал кто-то рядом с Храповицким, и тот узнал голос английского посла Аллейна Фитцгерберта.
Это жестоко, ишь ты! Всякий двор жесток и насмешлив, русские не хуже и не лучше других. Что ж это так разжалобило невозмутимого британца? Неужели скромные прелести мадемуазель Щербатовой, туго затянутые в корсет и тщательно прикрытые черным гродетуром[6]?
Черкасская тоже была в глубоком трауре, однако для своих грудей сделала хоть малое, но все же послабление, а племянницу затянула шнуровкой, словно задушить собралась.
Между тем императрица тоже посмотрела на смущенную девушку сочувственно.
– Встань, милая, – сказала, улыбаясь. – Вижу рядом с тобой княгиню Дарью Александровну – это не ты ли ее племянница, княжна Дарья Щербатова? Что-то лицо мне твое знакомо, словно бы видела я тебя прежде… Нет, говоришь? Да я и сама знаю, что нет, а вот поди ж ты… Ладно, коли вспомню, то скажу. Так вот о твоем деле. Это не о тебе ли просил меня вчера светлейший князь Григорий Александрович? Я читала твое к нему письмо. С большим достоинством просьба твоя высказана, понравилось мне.
Княгиня Черкасская сделала какое-то странное движение, словно пыталась выбраться из глубины своих фижм, однако не посмела. Впрочем, Храповицкий увидал промельк несказанного изумления на ее лице. Похоже, о том, что племянница писала Потемкину, тетушка и слыхом не слыхивала.
Девица Щербатова разогнула колени и встала. Похоже, ей было неловко, что хитрость с Потемкиным так внезапно вскрылась.
– Простите, ваше величество, и вы, тетушка, – пробормотала она, краснея и запинаясь. – Но вы, ma tante, держали в тайне, какую участь мне готовили, я опасалась монастырского заточения… посему и решила молить о милости светлейшего князя, уповая, что он помнит: отец мой, прежде чем снискать себе немилость монаршую, снискивал и многие милости, причем за дело.
Лицо Черкасской, все еще погруженной в свои юбки, видимо посерело, и Храповицкий понял, в каком ужасном состоянии пребывает сейчас его бывшая пассия: московская сиротка