что вы – карикатура на них, но и это они поймут не сразу. И в-третьих, для контраста вы наденете… У вас из одежды что-нибудь жёлтое есть?
– Нет… Есть! Не у меня, у матери. Кофта старая, её как-то так постирали, что она вытянулась – теперь даже мне велика…
– Прекрасно! Я это вижу! Сцена – и на ней молодой гениальный великан в цилиндре и огромной жёлтой кофте! Вы будете неотразимы.
Маяковский откинулся на спинку дивана, дунул в мундштук очередной папиросы и сунул её в угол рта.
– Не пойдёт, – сказал он.
– Что не пойдёт? – не понял Бурлюк.
– Всё не пойдёт. Я хочу, чтобы улица говорила моим языком. Чтобы кричала! Хочу, чтобы люди слушали то, что я пишу. И чтобы книжки мои читали, а не пялились на меня, как на ярмарочного уродца. Хочу, чтобы обращали внимание на стихи, а не на кофту. Может, прикажете вообще голым на сцену выйти?
Маяковский прикурил и принялся гонять папиросу из одного угла рта в другой, пуская густые клубы дыма.
Бурлюк поник, добрёл до кровати и снова улёгся, закинув руки за голову.
– Голым – это было бы неплохо, – он зевнул, – но для карьеры губительно и небезопасно. Хотя к тюрьме вам не привыкать… Не знаю, может, потом как-нибудь. Посмотрим… А сейчас вот что я вам скажу. К этому делу мы подтянем Велимира и, может быть, ещё нескольких наших. Напишем манифест про пощёчину общественному вкусу. Осенью опубликуем. В артистических кафе устроим несколько диспутов. Вы будете выступать с докладами и стихами. В цилиндре и маминой кофте. Выступать будете нагло, будете хамить. Наверное, в самом деле придётся пару раз дать кому-нибудь в морду, так что отведёте душу. Такого красавца обязательно заметят и запомнят. Я сразу же издам вашу книжку. Тиражи будут – не извольте беспокоиться… А дальше, дорогой Владим Владимыч, как пойдёт. Одно могу вам обещать почти наверняка: впредь сможете писать, что захотите. Сожжёте кофту и купите хороший костюм. Ездить будете на таксомоторе. И не копеечный «Нарзан» покупать, а гильзы «Викторсон» с турецким табаком или яванские сигары. Главное – помните: публика любит сильных мужчин, публика – это женщина! Топчите, надругайтесь, насилуйте. Вам за это руки целовать станут. Хотя я бы целовал за другое. Чёрным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты… Или за – платья зовущие лапы… Но тут уж кому что нравится. Как говорил неизвестный вам автор: один любит арбуз, а другой – свиной хрящик. Я немного вздремну, ладно?
Глава XVIII. Ялта, Ливадия. Ярость бессилия
– Скажи, Ники, почему нельзя, чтобы Григорий снова приехал? – спросила Александра Фёдоровна, оторвавшись от вышивания и взглянув на мужа.
Николай Александрович молчал, сидя с закрытыми глазами.
Недавно, в мае, Распутин гостил в Ливадийском дворце. Но про то, что появление в Ялте едва не стоило ему жизни, нервной Аликс говорить было нельзя, чтобы не спровоцировать очередную истерику.
Ялта – лучший российский курорт на Чёрном море. В здешние дворцы съезжались по весне аристократы, здесь каждое лето отдыхала