ему противен, он стыдился его. Присутствие Жонаса было оскорблением его мужскому началу. Ему мерещились похотливые взгляды его спутника. Ничто не было для него труднее, чем видеть их вместе в полной безнаказанности под кровом его отца.
Через несколько лет после того как Жонас объявил им о своей гомосексуальности, Арман все же согласился принимать Хишама в семейном кругу.
– Ты не обязан, – сказал тогда Альбен отцу.
Они шли вдвоем вдоль набережной. Лечение Армана вынуждало его много отдыхать, и эти прогулки по берегу моря оставались его последним удовольствием. Альбен старался сопровождать его как можно чаще.
– Не лезь, это наше дело, мое и матери, – ответил Арман, обгоняя его нервным шагом.
Альбен знал, как его мучило, что один из сыновей до такой степени не оправдал его ожиданий, поправ ценности, которые он им прививал. Поэтому он не понимал этой терпимости, этого попустительства, и был задет отпором Армана. Отец заложил в нем основы, делающие мужчину мужчиной: честность и крутизну моряков, неизменную любовь к Сету и к женщинам. Жонас же все время уклонялся от этой выучки. Он так и остался неудачей отца, позором семьи. Через несколько дней после прогулки по набережной Хишам занял место за их столом, в их гостиной, где много лет о присутствии любовника Жонаса и помыслить было нельзя.
Альбен курил на крыльце, когда дверь открылась. Вышел Жонас и, попросив у него сигарету, прислонился к стене. Их дыхание белело в воздухе.
– Обед был не так уж плох, правда?
Альбену захотелось ударить это лицо с печатью облегчения. Он бросил окурок и раздавил ногой.
– Ты его добил.
Жонас побледнел. Вправду ли он думал, выходя за дверь к брату, что приход Хишама будет началом нового единения?
– Ты же знаешь, он сам мне позвонил. Он хотел нас пригласить…
Альбен уже взялся за ручку двери, но не мог больше сдерживать захлестнувшую его волну гнева и повернулся к Жонасу:
– Как ты мог хоть на минуту подумать, что это было его желание? Он скоро умрет, Жонас, и хотел сделать приятное маме, ничего больше. Меня от тебя блевать тянет.
Жонас остался на улице, расхаживая взад-вперед перед домом. Вернувшись, он ничем не выдал печали, которая несколько минут назад исказила его лицо. Он просто сел рядом с Альбеном и заговорил с Эмили ровным тоном, в котором ничего не проскальзывало.
Альбен подумал о своих словах и укорил себя за то, что был так суров с братом. Говорил он, однако, от всего сердца и по-прежнему был убежден, что Жонасу пора осознать, какое бремя он взвалил на семью. Он долго считал брата виноватым в болезни Армана, по крайней мере в ее обострении.
Альбен побрился и посмотрел на себя в зеркало. Он увидел отражение своего отца, такого, каким знал его ребенком: сухощавый, с суровым, обветренным лицом. На его черты накладывались черты умирающего, за которым они ухаживали в конце его жизни. Его тело наполняло тогда