с ними, одного лишь намека на сопротивление было достаточно, чтобы весь этот разъяренный, однако же трусливый сброд отпрянул от Него. Чудотворец может быть и опасен: ведь толпа верит, что Он не то, что не смог, а не захотел совершить для них чудо. Итак, Он раздвинул их, как мутную воду, и прошел посередине. Никто и не пытался преградить Ему путь. Они застыли в неподвижности со скрюченными, как когти, пальцами, крик замер на их раскрытых губах. Пройдя мимо них, Он обернулся. У Него был взгляд, который я называю «холодным», но в нем сквозило и удивление. Он уходил все дальше и дальше – неспешная одинокая фигура… Все Его ученики попрятались в кусты. Он шел сгорбившись, словно под тяжестью тяжелого бремени. Обернулся еще раз: с горы Ему был виден весь Назарет, неравномерно разбросанный по травянистому склону горы. Здесь прожил Он годы, когда еще был никем. Сегодня, когда другие города распахнули перед Ним свои врата, Его родной город отрекся от Него, оттолкнул. Он должен был бы презирать их. Но вместо гнева Он опечалился: поднес ладони к лицу – и плечи у Него задрожали. Ты можешь себе представить – Он плакал! Что Он оплакивал? Низменную жизнь среди скверных людей? Иуда, однако, утверждает, что Он плакал, и плакал долго.
Похоже, что нередко Ему случается плакать. Он, Который столько может, плачет, видя страдания и слезы других. В Нем как будто живут два человека: один знает, что способен исцелять, однако вовсе не торопится этим воспользоваться; а другой словно крадет у первого его чудотворную силу ради какой-то иной справедливости, которая, сдается мне, предполагает вовсе не целительство и не выставление напоказ своей сверхчеловеческой силы…
Иисус не исцелил ни одного из страждущих назарян, хотя все они были уверены, что именно для них Он совершит величайшие чудеса. В других местах Его и не просили, а Он исцелял. Здесь этого ждали, а Он прошел равнодушно. Нет, не равнодушно. Ты уже, наверное, заметил, как часто я вынужден заменять слова. Но если даже наши суждения о других людях зачастую страдают излишней упрощенностью, то наши суждения о Нем заведомо обречены на это. Вместо того, чтобы говорить «прошел равнодушно», мне следовало бы сказать «прошел, изображая равнодушие». Однако «изображая» – тоже неточно. Он ничего не изображает. Он порывист в чувствах, но в то же время, как никто, умеет быть господином Своей воли. Он такой же человек, как каждый из нас: Он должен есть, пить, спать, любить, страдать. Нет такой человеческой слабости, которая не была бы Ему присуща. Но речь идет только о слабостях. Тебе не кажется, Юстус, что очень часто мы слабость приравниваем к греху, а добродетель представляем себе как отсутствие слабостей? В то время как между человеческой слабостью и грехом пролегает граница, подобная той, что отделяет болезнь от смерти. Не каждая болезнь кончается смертью, не каждый больной обречен умереть. Существует некий переломный момент. Он-то и есть самый главный. И добродетель не всегда далеко отстоит от этой грани. Порой ее можно обнаружить у самого края. Как раз там, где ей труднее всего появиться.
Нет