с гладкой поверхностью воды. Перед нами по-прежнему маячили верхушки гор, но и их розоватый отблеск становился все бледнее. Весла бесшумно входили в воду. Ветра не было, и парус безжизненно обвис. Моя тревога стала стихать. «Пожалуй, не будет никакой бури, – думал я. – Нас просто хотели напугать, чтобы удержать Учителя…» Я отнюдь не знаток моря, и перспектива борьбы со стихией чрезвычайно пугала меня, поэтому совсем успокоиться мне так и не удалось. Опасливое ожидание занозой впилось в душу. Близость берега еще недавно придавала отвагу: я полагал, что всегда можно успеть добраться до него в случае бури. Но вот зашло солнце и все объяла тьма, слабо озаряемая светом звезд. Мы не только не видели берега, мы не видели вообще ничего, словно нас накрыли черным полотном. Я даже не был уверен в том, что мы движемся. Ощущение было такое, что вода окаменела, и мы застыли посередине озера. Я с трудом различал силуэт Учителя: Он лежал сзади, свернувшись. Часть учеников работала веслами, остальные дремали, облокотясь друг на друга. Никто не разговаривал, и тишину нарушал только плеск весел.
Между тем моя тревога усиливалась. Я не мог спать, как другие. «А если все же случится буря, – спрашивал я себя, – сумеем ли мы спастись? Сумеют ли совладать с ней эти рыбаки, которых беспокоила одна только возможность того, что это может произойти». Я попробовал направить свои мысли в другое русло: стал думать о Руфи. Но мысли эти были так же черны, как ночь вокруг нас, как душный и тяжелый воздух. Когда я мысленно возвращаюсь к Руфи, у меня перехватывает дыхание. О, Адонай, что она делает? Мне сразу представляется, как она лежит в эту минуту с открытыми, устремленными в темноту глазами, с испариной на лбу и воспаленными губами – и не откликается, чтобы никого не потревожить своей страшной тоской. Как она истосковалась по здоровью, которого мы даже не замечаем. О, Руфь! Я мысленно обратился к ней, и у меня тотчас задрожали губы, и голос прервался рыданием. Но она молчала… О чем она думает, когда вот так лежит и лежит, прислушиваясь к жестокой болезни, пожирающей ее тело? Почему она так упорно молчит и часто даже не отзывается на обращенные к ней слова? Руфь! Я ничего для тебя не сделал! А то, что сделал, – не в счет. Откуда взялась эта болезнь? Почему она обрушилась именно на нее? О, Адонай… Прав был Елифаз, говоря, что даже само небо со всеми его звездами и ангелами недостаточно чисто пред Тобой… Но все же я не могу не взывать к Тебе! Ты должен сказать мне, за что она так страдает? За какой грех? За чей? Что бы Ты ни уготовал мне, я, как Иов, доверяюсь Тебе… Я хочу верить Тебе… Хочу… О, Адонай! Если Он исцеляет именем Твоим, почему тогда Он Сам не предложит вернуть ей здоровье? Другие не просят, а получают. Я же молю молчанием… Неужели Он этого не видит?
Возможно, тебе никогда не доводилось слышать, как тихой ночью на Галилейское море нежданно обрушивается западный ветер. Мне почудилось, будто нашу лодку потряс удар огромного невидимого кулака, вылетевшего прямо из мрака. Мачта затрещала, а парус тут же разодрало с ужасающим треском. Нас подхватило и вынесло