дня, когда тетка Марика прямо за обедом почувствовала какую-то странную тошноту, которая уже не отпускала ее ни на следующий день, ни в следующие недели, ни в следующие месяцы, заставляя постоянно держать руку возле воротника, словно пришитую. Состояние ее становилось все хуже, вызванный врач, опасаясь внутреннего кровотечения, дал направление в больницу, однако тетка Марика изо дня в день откладывала лечение и постоянно вела и проверяла свои записи.
– Ну, болячка моя, что же ты так разыгралась? – ворчала она. – Потерпи еще немного. Женщины говорят, нужно дождаться срока, не стоит идти раньше времени.
На следующее утро тетка Марика проснулась с криком от сильных болей. И прежде, чем сестра успела что бы то ни было предпринять, все было кончено, так что вызванному врачу осталось лишь установить причину смерти, в которую тем утром проснулась тетка Марика. Она умерла от обширного прободения язвы.
Так тетка Анка осталась одна в квартире на втором этаже за стеклянной перегородкой, и ей пришлось купить такой корсет, который она могла застегивать без посторонней помощи. Как-то вечером она открыла дневник, но не свой, а тот, где записи были сделаны рукой ее покойной сестры. Взгляд тетки упал на последнюю страницу, там под датой 23 марта 1943 года разборчивым почерком была сделана запись: «Наиболее вероятная дата родов». А несколько предыдущих страниц были испещрены подробнейшими девятимесячными записями о состоянии здоровья. Только тут тетка Анка поняла, что последняя дата была днем смерти ее сестры, тетки Марики, и что та умерла уверенная в том, что умирает в родах.
Когда после 1944 года и освобождения было восстановлено транспортное сообщение между Сомбором и Белградом и начала работать почта, моя белградская родня возобновила контакты с теткой Анкой, сначала в письмах, а потом и лично, – навестить ее и познакомиться был послан я. Дело было так.
Сразу же после войны я начал играть в оркестре Дворца культуры имени Абрашевича, где был самым младшим (мне исполнилось пятнадцать лет), и как-то раз, в ноябре, во время гастрольной поездки, после ночи, проведенной в вагоне, проснулся ранним утром в Суботице совершенно разбитым. Хорошо помню, что тело мое затекло, кожа головы слева от пробора не чувствовала расчески, одна сторона туловища просыпалась раньше другой. Нас было так много, что мы все – не смогли бы поместиться в привокзальном буфете, и перед зданием вокзала нас встречали местные музыканты с огромными цимбалами, вытащенными прямо на снег, в шляпах, с замерзшими руками. Здесь же, на перроне, стояли торжественно накрытые столы, и, несмотря на то что было всего лишь пять часов утра, нам подали завтрак – гуляш, в который падал снег, – и сообщили, что наш концерт в городском театре назначен на восемь часов вечера. Ввиду того что у нас не было вечерних костюмов для выступления, мы взяли напрокат и тут же напялили на себя новенькую военную форму, разумеется, без знаков различия, но с аккуратно нашитыми пятиконечными звездами – и в таком виде разбрелись по городу, над которым расползался запах мокрого дыма.