покои под звуки чарующей музыки, чтобы забыть навеки все земные печали, но Огородников исполнял своё предначертание, так же как и все усопшие в момент перехода в вечную жизнь. Он понял, что его тогда отравили коньяком. Перед его внутренним взором стояло улыбающееся лицо Калевина, губы которого беззвучно шептали: « Дождусь, а как же… дождусь».
Огородников от боли и обиды сжался всей своей мятущейся сутью до ничтожно малого размера: меньше пылинки, песчинки… и потом развернувшись во всю ширь, как некогда вся мать-вселенная от мощного внутреннего сжатия, чтобы взорвавшись заполнить собою всё необъятное земному разуму пространство, поднялся высоко над землёй и, закрутившись в мощную воронку, полетел на территорию бывшего колхозного сада, где в офисе предпринимателя находились двое. Огородников неистовствовал. Он казался себе ужасным в своем негодовании, в своей ненависти к этому мерзавцу Калевину. Он бы с превеликим удовольствием поломал бы все постройки бизнесмена, снес бы не только с лица деревни, но и земли все эти увеселительные заведения. Но он не мог. Он ничего не мог сделать своей нематериальностью в этом свете… Он даже не мог погладить по волосам свою супругу, чтобы хоть как-то успокоить её… сорвать и подержать в руках листок клена… Он мог только чувствовать и переживать…
Огородников легко прошел сквозь бетонные стены офиса и опустился напротив тех двоих, которые как раз и вели нужную ему беседу.
Калевин в это время держал в руках лист бумаги, где черным по белому было написано, что он, Огородников, по результатам судмедэкспертизы был признан внезапно смертным от сердечной недостаточности. Потом бумагу взял в руки управляющий делами Калевина некто Тырлов с красным и круглым лицом. «Всё чики-чики!.» – резюмировал Калевин, – «Комар носа… и через полгодика вдовушка продаст нам свою усадьбу.»
Огородников был потрясен такому обороту дела, хитрости и такому жестокому поступку Калевина по отношению к нему, Огородникову, который к себе подобным обращался только – «Мил, человек, да мил человек…» (может за это его и уважали на селе, хотя и его дела были тоже окрашены душевной добротой по отношению к другим.)
Андрей взвился смерчем в кабинете своего убийцы, но это ему только казалось, что смерчем… Он хлестал невидимыми кулаками по физиономии Калевина, громил его мебель, но всё оставалось по-прежнему. Никто не пострадал, только сам Огородников плакал внутри себя от обиды и немощи.
Единственное, что его утешило как-то, так это беспокойные глаза его смертного обидчика, которые забегали по сторонам офиса и уставились в красную, как жгучий перец, физиономию Тырлова: «Такое ощ-щу-ще- ние, что мы… мы, не одни.» – прошептал Калевин.
Огородников вышел, хлопнув дверью, и дверь… хлопнула… Он обернулся – это был ветер. Резкие его порывы начали раскачивать старую лимоновку, которая начала гулко сбрасывать со своих натруженных веток сочные плоды.