дорогой! – Обнял он меня своей массой. – Ты тут!
– Март, привет. – Протянула она и по-светски поцеловала меня.
– Проходи, я за вином, роскошно! В двух рубашках!.. – Я сел в старое кресло. Полки лопались от тяжести книг и сувениров, тусклый свет и хилая комната, запах краски и скипидара тлели в пространстве. Он налил вино, она прохрустела фольгой и достала им что-то, что они запили большим количеством. Отпечатанное я оставлял им. Это наша договоренность. Я писал, он оставлял деньги на столике. Я нашел спонсорство, которое меня выручало время от времени.
– Март, дай одну рубашку, пока ты здесь я поношу…
– Конечно. – Я снял рубашку и помог одеть на нее.
– На следующий неделе напиши мне ещё немного. И стихов в том числе. Твои рассказы – поэзия в прозе.
– Увидим. Сроки не для меня.
– Заплачу больше.
Я не продавал свои вещи. Моим словом было уничтожение любых следов. Я не хотел оставлять ему свои листы, поэтому он тут же их уничтожал. Или я это делал. Причина ещё и в том, что это писалось ему, а не всем. Пусть и хранит не на полке, а в денежном эквиваленте подле своей мошонки. Я делал это для денег. Бульварщина, вульгарная, нуарная, циничная в образах. Так и сделал я вывод о его вкусе. Половина моих трудов была уничтожена. Безвозвратно. Я лично пустил кровь стопке собственных рукописей еще до него. Я не доверял никому, и ему точно. Человек без вкуса, стиля и водящийся с дурными женщинами пойдет на все, чтобы затащить их в постель, понимаете, о чем я? Нервы жизни сделали из меня параноика.
– Скажи, ты читал Байрона?
– Его сложная рифма под стать его времени. Мне не нравится он. Там не столько красоты, сколько убежденного, высокого, драматичного.
– Почему же?
– Поэзия – это солнце, рождающееся в бушующей, ни смиренной волне. Надо отбиться от установки, что поэзия – это рифма. Не стоит описывать дерево. Дерево есть миллионы лет. Искусство – способность на мгновение вечной неустанности раскрасить вселенную в свой цвет, своим штрихом, одним лицом. Закончим на этом. Давай закроем этот разговор? Ненавижу говорить о таком. Байрон славный малый, вероятно, я до него еще не дорос.
– Ты слишком строг, послушай, в чем ты видишь поэзию?
– Я пользуюсь ею как краткой формой. Она даже в этом фужере, сухом и заляпанном без винных песен. Она в ведре с проросшим картофелем под раковинной. Для меня поэзия – писать картины из слов, из их красоты.
Бутылка сменила одну, другую и пока Люсьен отошёл в туалет, а кресло уже размякло Луиза подбежала ко мне, как всегда подпрыгивая, как к долгожданному подарку на рождество и поцеловала меня. Стоит ему пойти в другую комнату, так она бежала ко мне, в черной рубашке, которую я мило ей одолжил.
– Я заеду на днях.
– Посмотрим, милая. Я могу быть уставшим.
– Хорошо-хорошо. Я позвоню…
Мне хотелось ещё задержаться