добра к соотечественникам и знает слово uradel. За одно это стоит целовать ей ноги, – саркастически произнес Рене.
– Катерина – великая женщина, – шепотом, но строго и отчетливо проговорил Герхард, – запомни это, мой мальчик. Ей одной удалось добиться того, чего не имели ни Монтеспан, ни Ментенон. Ментенон получила руку короля, но не корону, и так и не разорвала позорной цепи конкубината. Екатерина же взяла все, и, помяни мое слово – если сейчас у нее родится мальчик, царь ее коронует. Подумай на досуге, насколько она хороша – единственная в Европе венценосная метресса. И попробуй понять, почему.
– Если не всплывет со дна, как коряга, какой-нибудь ее Виллим Иванович, – ехидно проговорил Рене.
– Наивный дурак! – воскликнул отец и тут же снова перешел на шепот, – Ты дурак, фреттхен, и судишь о людях по глупому развращенному себе. Виллим Иванович нужен вовсе не за этим.
– Для чего же? – тоже шепотом спросил Рене.
– Помимо своих канцелярских дел, Виллим Иванович, в силу своих особенных пристрастий, ведет так называемый галантный реестр. Женскую его часть вписывает сама Катерина, зная вкусы своего супруга, а за мужскую часть отвечает наш Виллим Иванович. Ты же слышал о галантном реестре его величества?
– И развращенный после этого все равно я, – с притворной обидой отвечал Рене.
– Мы заболтались с тобою, сын мой, идем – нам пора изобразить на публику показательную скорбь и начать организацию похорон. Ты же никогда не организовывал похороны – а это интересный и нужный навык, одни бальзамировщики чего стоят – циничные, алчные злодеи…
– Я в предвкушении, папи, – Рене невольно скопировал кривую усмешку своего циника Десэ, – И скорбь моя вовсе не будет показательной – я скорблю искренне, но разве что о другом.
– Не стоит скорби – мы, Левенвольде, поднимались и после более жестоких падений. Мы – перчатка, принимающая форму носящей ее руки. Знаешь главное придворное правило?
– Держи лицо и улыбайся? – попробовал изобрести самостоятельно Рене.
– Почти. Чулок должен быть туго натянут, даже если он порван. Авторство приписывают знаменитому шевалье де Лоррену. Идем же, сын мой, и держись возле меня – рядом со мною трусишка принц не посмеет тебя подкусывать.
Удивительно было, что человек, имеющий в светлой своей голове – блистательно выстроенный, упорядоченный, сияющий чистотой и гармонией чертог – в собственном доме имеет столь же вдохновенный, взлелеянный беспорядок. Аккуратный до педантизма Рене поначалу испытывал в доме Хайнриха Остермана безотчетный хтонический ужас. Все здесь было не на месте, и все было грязное. И среди банок с лекарствами, тарелок с присохшими яствами, грязной одежды и оберток от чего-то давно съеденного гнездился на кушетке светоч и надежда русской политики, с корпией в носу, под двумя – для надежности – пледами, и с двумя грелками под попой. Рене, в своем кокетливом