Зато теперь ею полон дом, забиты все щели, даже кот и собака на цыпочках ходят, будто боятся спугнуть кого-то.
Тишина давила, угнетала, выдавливала. Мама стала задерживаться на работе, Аня под любым предлогами старалась придти попозже, оставалась у Тоньки, а Оля с мужем вообще перебрались в городскую квартиру. Но дом требовал всех обратно, словно магнитом, притягивал к себе; и Аня, и мама возвращались, будто провинившись, избегая смотреть друг дружке в глаза; прошло еще немного времени, вернулись и Оля с мужем.
Все это, конечно, наложило свой отпечаток, – не могло не наложить; Аня читала об этом и с тревогой и нетерпением ждала результат – как там все с ней получится? Получилось, впрочем, не особенно страшно – всего лишь появилась пара-тройка комплексов, вполне безобидных для ее возраста, еще больше развилась интроверсия, – не так оптимистично, как хотелось бы, но хорошо хоть так (учитывая, во что могло вылиться – ожесточение или еще чего похуже, какую-нибудь неврастению). Хотя, конечно, отдавало все это душком инфантильности, слабости, но не всем же быть Жаннами д’Арк.
Необходимость притворяться сформировала из нее скрытную, замкнутую натуру; любимым временем суток стал вечер, – можно было сбросить маску, быть самой собой. Можно было мечтать. И лучше всего мечталось в такие вот лунные осенние вечера, когда еще совсем тепло и можно не закрывать окно на ночь. И можно смотреть на звезды, вдыхать терпкие ароматы осенних цветов, ловить в этой теплой, золотистой свежести едва различимые нотки увядания, все резче и жестче проступающие очертания безжизненной наготы остова, на котором еще совсем недавно цвело, пело, танцевало лето. Она надевала наушники, слушала старенькую песенку, которую так любила напевать мама: «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя…», – под ее мелодию особенно хорошо грустилось, и мечты были совсем не похожи на те, в которых она царила среди розовощеких мужчин во фраках. В такие минуты ей представлялось обязательно что-нибудь печальное, даже траурное, например, похороны. Вот лежит она в гробу, юная, прекрасная, в подвенечном платье, а над ней убивается синеглазый красавец. Рыдает, как младенец, осыпает поцелуями ее безжизненное лицо. А вокруг стоят мама, папа, Оля, Тонька, даже Сашка Трофимов, и все плачут, рыдают, заливаются слезами. И Аня тоже всхлипывает, сворачивается клубком под своим пледом и тихонько засыпает, будто проваливаясь в невесомость, отчаливая от берега в густую туманную даль…
Но сегодня все – по-другому. Сегодня есть, о чем поразмышлять. Не о чем, конечно, а о ком. Ну да, о нем, о Стефане. Разумеется, все это время ее мысли так или иначе вертелись вокруг него, но и в парке, и по дороге домой чужое присутствие отвлекало, рассеивало; она жадно, с нетерпением ждала минуты, когда сможет остаться одна.
Наспех выпив чая и перекинувшись парой дежурных фраз с растревоженной Олей (мужа Павла до сих пор нет, на звонки не отвечает), Аня наскоро умылась