помню. Мне пора.
– Угу. – Девушка снова уткнулась головой в подушку.
Уже одетый, Гринев подошел к окну, слегка приоткрыл занавеску и посмотрел в новый день так, словно боялся его; глаза прищурены, как от нестерпимого света. Подошел к кровати, положил на тумбочку три сотенные долларовые бумажки.
Девушка снова открыла глаза:
– Ты добрый. Мы же ничего не делали даже. Ты просто спал.
– Мне было тепло. Это не так мало.
– Приходи еще, ладно? Просто так приходи.
Олег вышел из подъезда. Дальний московский микрорайон. Дома одинаковы, серы, хмуры, Гринев озирается, словно пытаясь понять, где он, как попал сюда.
Запахивает пиджак, стараясь защититься от вялой утренней мороси или – от той стужи, что поселилась в душе. Замечает в первом этаже одного из домов крохотное кафе, заходит.
Олег сидит за столиком, перед ним, на крахмальной скатерти, большая чашка кофе и рюмка водки. Ни к чему он еще не притрагивался: сидит и смотрит в пустоту.
– Чтой‑то, сынок, ты сам не свой, – подходит к нему пожилая женщина.
Видно, в этот ранний час она здесь и за официантку, и за повариху, и за хозяйку. Подсаживается:
– Ты извини, что запросто вот так, а только... Ты щас как мальчонка потерянный... Случилось чего?
Олег молчит.
– А все одно – не сиди так. Всякое в жизни бывает, а сиднем сидеть – ничего не высидишь, кроме тоски горькой. Домой пойди, дом – он всегда дом.
Тепло там.
– Нет у меня дома. Так, жилище.
– Жена ушла?
– Родители... погибли... – Это Гринев произносит словно через силу. Может быть, потому, что лицо у женщины – искреннее, участливое... – Папа разбился на машине. Зимой. Мама умерла тем же вечером. Как узнала.
– Это горе.
– Какой‑то встречный фарами ослепил, и все. – Голос у Гринева как сухой пергамент. – Получилось, убил двоих.
– И пожалиться тебе, видать, некому... Да ты не замыкайся, не совестись, жалей себя, коль жалеется, вот только на жизнь не обижайся. Всяко в ней, в жизни, бывает.
– Да не себя я жалею. Просто... я уже никогда не смогу сказать им, как я их люблю.
– Глупый... Про то и слов никаких не надо, они, я чаю, и так это знали. И тебя, видать, любили не для себя, а чтоб тебе хорошо было. Вот ты и вырос совестливый. Добрые родители были.
– Добрые.
– В том и беда: как сиротой остаешься, понимаешь: никто уже тебя не будет любить всякого и просто потому, что ты есть. Только ты не горюй, сынок. Добрые – они кроткие, неприметные, а дела их живут после долго. И в тебе жить будут.
Злые – те на виду: они и силу, и роскошь свою выказывают, и души нестойкие тем в смуту приводят... И словечко какое сейчас в моду вошло: «крутой»! Не «бедный», не «богатый», не «добрый», – в тех словах и «беда», и «добро», и «Бог» слышатся, а в этом что, в «крутом»? Неподступность одна, словно утес какой заброшенный да Богом забытый, откос, с которого падать – легче легкого. – Женщина вздохнула. – Ты знаешь чего, парень, ты скрепись.