и взаимодействия с миром техники исповедовать игровое отношение к реальности не годится. Наоборот, его надо преодолевать.
Difference between man and boy is the cost of their ioy – разница между мужчиной и мальчиком в цене игрушек, которыми они играют, говорят англичане. Современные игрушки обладают чудовищной преобразовательной силой, которая в руках современных взрослых мальчиков легко превращается в разрушительную. Такой игрушкой для них может стать, пожалуй, уже становится, вся окружающая действительность. Творя как играя, человечество вполне способно обыграть самое себя. Страсть к разрушению – творческая страсть, провозгласил когда-то М. Бакунин. Его лозунг может осуществиться с «другого конца», через деятельность тех, кто с анархизмом и нигилизмом субъективно не имеет ничего общего. Творчество как игровое самовыражение предполагает право на разрушение «по определению» – это, во-первых, а во-вторых, учитывая возникновение фантастически мощных средств действия, оно ведет к нему, даже если такого рода цель в игре не ставилась.
Каков же выход из противоречия: условием творчества, его продуктивности является свобода, а свобода становится все более дьявольской, провоцирующей положение, когда человеку ничего не понадобится, в том числе и свобода? Накинуть узду на мысль, остановить творческую активность? Это никогда не удавалось, вряд ли удастся и сейчас. Пусть творят, что хотят? Поворачивают вспять реки, сравнивают горы, выращивают генетических монстров, меняют пол и занимаются пси-хохирургией, внедряя в мозг чипы, продолжают вакханалию запусков ракет в космос, сопрождая ее лицемерными стенаниями опотеплении и истощении озонового слоя, размещают там глобальное оружие или освещают оттуда Арктику и т. д.? Пусть сотворчествуют с кем угодно?
Очевидно, что объективно, сознательно мы должны стремиться со-творчествовать с Богом или, говоря светским языком, с Благом (в идее бога важно теперь не всемогущество и всезнание, а именно благо). Перед человечеством стоит задача, не отказываясь от творчества, подчинить его ценностям гуманизма, являющимися, в сущности, специфически человеческой конкретизацией идея добра и блага. Но гуманизм перестает быть гуманизмом, если ограничивает свободу воли. Этим он отличается от более древних идеологий, в частности религиозной, и от идеологии тоталитарных режимов, стремящихся воспитывать своих членов до гробовой доски. В то же время он вполне совместим с регулированием социальных отношений, с ограничением поведенческой свободы людей. Он совместим с либерализмом и правовым обществом, принцип функционирования которого: каждый свободен в пределах права на такую же свободу другого.
Поэтому выход надо искать в изменении отношения к творчеству в социуме. При постоянных заклинаниях насчет свободы выбора, выбор все равно обычно оказывается единственно возможным, а спасение, как писал Гельдерлин, там, где опасность (просим у читателя прощения за опошленную многочисленными ссылками мысль Гельдерлина;