на предпоследнем месте. Кроме искусства расставлять фигуры, используя нечётко прописанные законы.
– И кто же на последнем? – нетрезво воткнулся в разговор кто-то из наших. И громко икнул.
– На последнем – ваши иллюзии, – объяснил Хорьков и трезвым взором глянул на часы, – И наши общие заблуждения. Или, может, только ваши. Мои – несколько иного свойства, не связанные с привычным образом морали. И это не саморазоблачение, братцы, это всего лишь иная философия жизни. Жизни и судьбы, как у Гроссмана, но без крови и без войны.
– А почитать можешь? – я уже не мог успокоиться, потому что что-то было не так, как я ждал, как должно быть по совести, по логике. По уму. Что-то не сходилось, разламывалось, не собиралось в удобопонятную картину обновлённой жизни с прицелом на необратимое счастье. Потому что один мой друг привёл другого, Хорькова, и тот всё поломал парой мимоходом брошенных фраз, упавших на незанятое место, то самое, где не хватало почки. На пустующую полость внутри прочей моей пустоты.
Хорёк встал, помолчал. Начал сдержанно, но ближе к середине не выдержал, ушёл в распев, заметно посветлев лицом. Включился, заработал внутренний механизм, теперь уже неостановимый, и в эту секунду меня посетила смутная догадка, что этот человек лукавит. Если даже просто не откровенно врёт, всё про всё, используя добрые русские слова и манипулируя сознанием доверчивого, расположенного к нему слушателя. Например, меня. Да и остальных, таких же как я, не сильно вовлечённых в лукавые игры с совестью.
А стихи эти, какими Хорь одарил пьяную компанию нормальных мужиков, просто убили, насмерть. В этом и состояла, как я догадался уже потом, великая ложь – та самая, что чаще не выглядит обманом. Хочешь контролировать людей – лги им. Лги беззаветно, лги как можно больше, лги со вкусом. И лучше, если ложь будет мутной и сладкой ушам твоим, милой сердцу, спасительной душе, потому что жизнь как текла, так и течёт, размывая следы, но только эта ложь, придуманная во спасенье, вновь наделает их, натопчет для тебя новых, глубоких, как шахта с неразведанным горизонтом, высоких, как извечно безоблачный космос. Я ведь чую её, хоть по-актёрски и бездарен, настоящую поэзию, ту самую, за какую, если что, можно и туда, где ни дна у ямы, ни крышки у неба.
Время бездарное, тлен и рассадники,
Только не пой, только не пой,
В двери стучат, это вражьи посланники,
Видно, за мной, видно, за мной.
Всё, не успел, но не стоит задумчиво
Ладить петлю, ладить петлю,
Выйду и путь освещу себе лучиком,
Свет намолю, свет намолю,
Пусть они злятся, пугают, хохочут,
Точат свой нож, точат свой нож,
Я оторвусь, я найду этой ночью
Правду и ложь, правду и ложь.
Буду бежать, без оглядки, без роздыха,
Лишь бы успеть, лишь бы успеть,
Только хватило бы силы и воздуха
Хоть бы на треть, хоть бы на треть.
В прошлом останутся грех и сомнения,
Дом и друзья, дом и друзья,
В