в армию берут не раздумывая, и в жёны берут, и в космонавты, и в милицию, и на темные дела в светло-серую от грязных фонарей мглу.
Банда действовала в городе месяца три, не больше – она так и осталась непойманной, растворилась – как белые колготки на первом тополином снегу. Кажется, именно так, «белыми колготками», с животным ужасом перед всем женским называли мифических прибалтийских снайперок российские оккупанты на Кавказе. Нападения закончились, словно и не было разбитых губ, сломанных рёбер и ушибленных причинных мест. Всё прекратилось: не потому, что учёба в школе когда-нибудь заканчивается; и не потому, что некоторые лягушата превращаются в скандинавок, а некоторые скандинавки в африканских рабынь; и совсем не потому, что вскоре появились мобильники, а света в городе стало значительно больше, чем сирени; и даже не потому, что минский месяц сбрил усы – ведь у него их и не было, тех самых усов…
А потому, что каждая подлинная история должна закончиться ничем, чтобы оставить место для новой, ещё более подлинной. Только так она имеет шанс превратиться в легенду.
2. Вялые меланхолики
Рассказ о той девичьей банде я услышал от знакомого поэта В. Л. Мы сидели с ним и его женой-переводчицей в самой знаменитой минской кофейне, они потягивали вино, я – коньяк, был вечер, и кафе заполнялась, как песочные часы. И хотя рассказ был совсем короткий, так как обсуждали мы, собственно говоря, совсем не это – мое воображение сразу же дорисовало все подробности, и легенда вспомнилось так ясно, будто я сам был её участником. Я действительно слышал её в девяностых, когда проходил педпрактику в одной из минских школ. Школа была на самом краю города, и поэтому все слухи доходили до нас в последнюю очередь.
Я вспомнил не только историю, но и самое важное: что мне очень хотелось стать её персонажем.
Хотелось хотя бы раз оказаться на месте жертвы – и почувствовать боль и наслаждение девичьей жестокостью. Но тогда я их не заинтересовал – тех величественных и смешливых злодеек. Когда я учился в школе, меня били только мужчины – и я бил только мужчин. Я метил в глаза и скулы, вырывался, падал, поднимался, глотал сопли и кровь, задыхался и снова лез в драку. А мне хотелось лежать, согнувшись, и стонать. Говорить о боли на её языке.
А теперь я был уже совсем взрослый человек, лишенный школьных страхов и комплексов, мазохист и садист во мне давно сдались на милость вялого меланхолика – и тем не менее, сидя в том кафе, я оглянулся в каком-то тревожном восторге.
Я всегда верил в эту наивную, настоянную на извечных мужских страхах легенду – и теперь обводил глазами окружающих меня людей. Каждый из них в своё время мог быть жертвой странной банды, которая некогда пошла вопреки законам миропорядка и в конце концов сбежала за границу времени, как махновцы за Прут, так и не сдавшись, так и не став на колени, так и не запачкав своих белых колготок. Каждая из этих женщин, которые сновали сейчас вокруг нас с бокалами и чашками, случайно задевая рукавами