с лица розовощекого белотелого мальчика, уронил его на пол и оставил вовсе без головы. Перед мальчиком Волку было стыдно – пришлось изловчиться и спрятать его в шкатулку, чтобы хоть как-то обхитрить свою совесть.
Было в Доме и то, что Волка пугало. И ничто не могло бы испугать больше – ни хлопанье ставней, ни ветер, воющий в трубах, ни шуршание мышей. Ничто, кроме грозной кабаньей головы, висящей на стене на деревянном основании.
К несчастью, она украшала именно гостиную, где зверь проводил больше всего времени.
Трофей с пустыми глазами, когда-то вывалившимся в агонии языком, со смазанной чем-то шерстью и непонятно куда девшимися внутренностями, которыми, по идее, от него должно было бы вонять слишком сильно, чтобы человек повесил себе это на стену.
Совершенно неясно, как люди могут вешать подобное в доме? Вешали, Волк знал. Ставили чучела животных по углам своих спален, изломав их грациозные спины, набив опилками и мусором содранные с кровью шкуры. Вешали на стены, подписывая даты смерти животных, а рядом хранили ружья и арбалеты, из которых стреляли в этих зверей. Ношение шкуры никак не могло с этим сравниться, оно хотя бы объяснялось потребностью, ведь собственных шкур у людей не было, и Волк сам часто задумывался, как тяжело это – постоянно шить себе новую.
Трофей же, видно, принадлежал хозяину Дома. Волк никак не мог понять, зачем хранить дома смерть добровольно? Она, когда приходит, то ничем не прогонишь обратно. Волки забивают по несколько оленей, порой и кабанов в год – но никто еще не додумался хвастаться хвостом и копытом.
Видимо, подобный ужас тоже был отголоском человеческой странной привычки – доказывать что-то друг другу. Если волк скажет другому волку, что забил оленя в одиночку, тот, скорее, поверит – да и какой прок от неверия? А вот если человек скажет другому человеку, что на охоте убил оленя, ему не поверят.
Посмеются, крутя усы, ткнут пальцем.
Но если волк, когда ему откажутся верить, забудет об этом, то человек на этот случай, скорее, припасет отрубленную голову у себя дома.
Если бы Волк дотянулся, он бы обязательно избавил Дом от такого изъяна, закопав где-нибудь натерпевшуюся голову несчастного кабана. А пока приходилось, сменив отвращение, смириться. Скоро это стало скорее побуждением к философии: Волк ложился и смотрел на нее, размышляя о смерти, о принятии неизбежности и о том, все ли люди свободно вешают на свои стены пустоглазые бошки.
Может быть, нашелся бы тот, кто согласился бы с Волком, сорвав ее и отбросив подальше?
* * *
Но больше всего во всем Доме Волк любил библиотеку. Скорее всего, эта отдельная комнатка была кабинетом, служившим хозяину Дома местом затворничества. Кроме стола и стула, тяжелых и мощных, все остальное пространство заполняли шкафы. Казалось, они были здесь вместо стен; и книги, книги, бесчисленное количество книг стояло на полках, громоздилось в углах и валялось на полу.
Когда