накануне отставки, – он возвратился и отменил заём. Гениальный ход фехтовальщика, заключительный штрих художника, завершение слова делом! Он воин Честности, а теперь и трибун квиритов… Кстати, добейся он высшей власти, то, с его твёрдостью в продвижении к благу, с неумолимостью, – ты уверен тогда за себя, за каждого, что и нас не признáют подлыми?
На рассвете близ серого цицеронова дома три мрачных тени спорят с привратником.
– Мы народ! Раб, иди зови консула! Он нам нужен, нужен народу!
– Он велел не будить его.
– Не будить?! Зазнайка!! Ради Квирина, мигом проснётся! Смерть всяким консулам и начальникам! За свободу, свободу!! – Тени закалывают привратника и идут во двор, где на них налетает дюжина стражников.
Тени:
– Мы опоздали… Йо! К Катилине! Живо в Этрурию, где стоит его армия! Мы вернёмся; дрожи, Рим!!
Тени бегут к коням и несутся из Города, ускользают в трущобы грязных окраин.
Декабрь, 63-й год. Подле храма Согласия в конце Форума у холма Капитолий стража теснит чернь и горлопанов. В храмовом зале, перед скамьями, там, где сенаторы, на «курульных», особых бронзовых креслах, – консулы. Подымается Цицерон как консул:
– Я задержал их – Лéнтула, и Цетéга, катилинариев. И они мне признались, что намечали поджечь Рим, после убить двух консулов; плюс признали своими грамоты к галлам с просьбами поспешать в Рим с ордами – для того чтоб помочь Катилине нас истребить. Неслыханно! Будто храм, где мы с вами, не был построен в честь прежних побед над галлами?! Трудно, трудно, сенаторы, отражать врагов в Сирии или в дальней Армении, но трудней – в самом Риме. Что же нам делать с Лéнтулом и Цетéгом? Жду предложений.
Первым витийствует новоизбранный консул нового года:
– Горе нам! Нет порядка, словно мы в Африке либо в Скифии, а не в Риме законов! Днесь дошло до того почти, что у нас режут консулов и якшаются с галлами, а под Римом скопился сброд с Катилиной в роли стратега! Мразь Рима захватит? Мне быть зарезанным, как баран, отцы, через месяц в должности консула? Я – за высшую меру!
Все почти, хором:
– Высшая мера, высшая мера!
Цезарь, вставая:
– Дайте и мне сказать… – Он почёсывает лоб пальцем, смотрит в пол. – О, мужи, знаменитые, славные! Гнев негодный советчик. Ум человека слаб перед страстью и увлекается ею к бедам. Вспомним, сенаторы, что великие предки медлили с гневом, но размышляли. В дни Ганнибала, вспомните, когда жребий испытывал нас злосчастием, Город думал о чести, не о желании отомстить. Хочу сказать, что на каждый проступок есть свой закон. Когда народ, что шумит близ храма, сходкой признáет вины захваченных, мы осудим их на суде, прилюдно… Вон как шумит плебс; он недоволен. – Цезарь смолкает.
Слыша гвалт улицы, часть сената шагает к нему поспешно.
Цезарь опять ведёт:
– Страшно думать, сенаторы, о возможной войне