размаху огрел велосипедиста.
– Больно! – охнул тот.
– Я и хотел, чтобы было больно, – ответил Дантес. – Когда я рассказываю, не влезай.
Петренко и не подумал вступиться за своего товарища.
Повозка въехала на площадь, миновала стоянку машин и остановилась у громадного входа в вокзал под башней с остановившимися часами.
Дантес первым спрыгнул с повозки и пошел наверх по широкой лестнице.
Там стояли два велосипедиста в пожарных касках.
Один из велосипедистов, которые привезли повозку, слез со своей машины и сказал Егору:
– Пошли, чего расселся!
Зал Киевского вокзала был высоким, гулким. Звук шагов раздавался так, словно его подхватывал микрофон и, многократно усилив, бросал вниз.
Прямо был выход на платформы, но велосипедист повернул налево.
И сразу – словно поднялся занавес – они очутились в ином мире. В мире людей, вещей и движения. Главное – здесь было движение. Движение – это и есть жизнь материи, сказал себе Егор. Неизвестно, он читал это где-то или сам придумал.
Зал переходил в длинное, не столь высокое, но просторное помещение, в котором сохранились длинные ряды жестких кресел для ожидающих пассажиров. В креслах сидели или лежали люди. В дальнем углу у стены несколько рядов были сдвинуты, и там собралась тесная компания с гитарой. Эти люди пели песню про барабанщика.
На свободном пространстве люди разгуливали поодиночке, парами или небольшими группами, останавливались, снова шли. Среди них были и велосипедисты, а также военные в мундирах и фуражках. Женщин было меньше, чем мужчин, но, глядя на них, можно было скорее сообразить, что они принадлежат разным эпохам. Мужской наряд за последние двести лет не так уж сильно менялся, зато женские платья претерпели большие перемены. И было странно и непривычно видеть даму в длинном, до земли, платье со шлейфом, а рядом с ней женщину в короткой, выше колен, юбке, женщин с высокими замысловатыми прическами и вообще без причесок – коротко и просто остриженных. Значит, здесь, понял Егор, есть свои парикмахеры и портные, и этот мир, оказывается, устроен куда сложнее, чем показалось там, возле Метромоста, где все человечество ограничивалось маленькой кучкой нищих.
Люди вокруг Егора были разного возраста, чаще старые, чем молодые. Независимо от возраста некоторые из них были более или менее новыми, живыми, а другие были изношены, как скрипучие стулья, поедены древоточцами и готовы вот-вот рассыпаться.
Но если там, в бытовке у Москвы-реки, только Марфута красила себе лицо, причем делала это не очень умело – видно, на фронте не успела научиться, – то здесь все – и мужчины и женщины – были размалеваны, как дикари.
Люська сказала:
– Полное безобразие, как в цирке.
Да, как в цирке, а вернее, как клоуны в пантомиме. Издали это не смешно, а вблизи и смешно и страшно.
Все они вели себя как очень занятые и важные люди, на Егора с Люськой никто не обращал внимания, если не считать женщины непонятных лет, прическа которой напоминала луковицу, лицо было густо